– Можно сыграть ему что-нибудь громкое и веселое, чтобы проснулся, – вторил ее смеху Вильдэрин, потянувшись за лирой, которая, как оказалось, лежала неподалеку.

– Ну нет, не стоит, сладкий мой, – возразила Лиммена и, заговорщицки улыбнувшись, глянула на женщину. – Твой муж слишком нудный, Таббира, извини. Пусть спит дальше, а то сейчас замучает нас разговорами об оружии и лошадях.

– В таком случае, – прошелестела Таббира, подавшись вперед, – пришло время историй. Красивых историй. Ты мне обещала. В том виде, в котором она дошла до этих дней.

– В ней осталось очень мало от настоящего, – откликнулась Лиммена, но с готовностью взялась за лиру и, опустив ноги на пол, устроила ее на коленях. Наигрывая плавную грустную мелодию, повела рассказ.

Вперед, сквозь стены, лети, душа! Что ты видишь там, вдали, устремляя взор свой к туманному горизонту? Видишь, встает золотое солнце, и певчие птицы возвещают о пробуждении земли.

Смотри! Вот выводит стадо молодой пастух – любимец лугов и рощ. Знаешь ли ты этого стройного юношу с золотыми волосами и отражением голубого неба в глазах? Нет? Тогда смотри и слушай, я расскажу тебе…

Каждое утро выводит пастух свою отару в зеленую ложбину, и играет на свирели, и птицы замолкают, завидуя его песне.

А теперь смотри туда! Видишь – приближается издали юная дева. Ее шелковое платье и длинные косы развеваются от дуновений ветра. Дева так прекрасна, словно пришла из страны лесных духов.

Видишь, он мечтает о ней, глупый юноша, и она приходит к нему в грезах коварной любви. Каждое утро ждет он, нетерпеливый, когда она спустится в ложбину к ручью. Каждое утро замирает сердце, стоит увидеть ее вдали.

Бедный, бедный маленький мотылек, куда летишь ты?

Он мечтал ней, видя во снах любовь, невозможную меж ними. Она играла, ослепленная равнодушием. Создание скуки, дитя пустоты.

Видишь, поет ей пастух на свирели и, от счастья пьяный, ощущает ее жаркое дыхание, и яд поцелуев кружит голову.

Но однажды она не пришла. Не пришла и на следующий день, не пришла и когда луна умерла и родилась снова. А свирель все пела жалобно, зовя ее.

И пастух ее увидел. Увидел на исходе лета. В подвенечном наряде она ехала в колеснице рядом с владыкой их краев.

И потянулись долгие дни и жестокие ночи, и все будто замерло в оцепенении и тоске. И черный огонь мести зажегся в сердце юноши.

Лишь тьма, стальной клинок в ночи, пронзительный крик, алая кровь на светлом одеянии – и конец! Только склепу досталась она, юная и прекрасная, со смертью обрученная.

А ночь, темная ночь, скрыла злодеяние, окутав все густым тяжелым мраком.

Не бойся, пастух, ночь умеет хранить секреты. И твою страшную тайну она тоже схоронит во тьме.

Вперед! Сквозь стены! Лети, душа!

Видишь, встает золотое солнце, и певчие птицы возвещают о пробуждении земли?

Смотри! Вот выводит стадо пастух. Знаешь ли ты этого дряхлого старика с вечным отражением скуки и злобы в глазах? Нет? Тогда смотри и слушай, я расскажу тебе…

– Конечно, на самом деле все было совсем не так, – буднично закончила царица. – Эта история слишком долго обрастала выдумками.

– А я ее слышала еще в детстве, – сказала Рэме.

– А как было на самом деле? – спросил Вильдэрин.

Лиммена улыбнулась, но не слишком-то весело.

– На самом деле пастух был музыкантом во дворце моих родителей, а не пастухом, и он никого не убивал, а сам умер молодым. Девушка жива до сих пор, она вышла замуж и превратилась в царицу Иллирина. Но мы и правда встречались в ложбине у ручья. Я называла его «возлюбленный солнца» за светлые волосы и глаза. Но это было так давно!

Никто ничего не успел сказать, потому что тут вдруг проснулся Сарркат и сходу заговорил:

– Так вот я и говорю, лучшие скакуны либо в Сайхратхе, либо в Отерхейне. Не понимаю, почему никто до сих пор не догадался устроить между ними скачки, чтобы проверить.

Все рассмеялись, а мужчина, обведя их непонимающим взглядом, махнул рукой, глотнул вина и через несколько мгновений снова засопел.

Остальные продолжили беседу, которая пошла обо всем сразу и ни о чем, плавно перетекая с одной темы на другую. Аданэй почувствовал себя лишним, не будучи способен поддержать добрую часть из этих разговоров, ведь речь в том числе шла и об иллиринской поэзии, и о различных обычаях, и просто о людях, которых он знать не знал.

«Может, они все правы, и я впрямь дикарь», – обреченно подумал он и перестал вслушиваться. Пока до его ушей не донеслось:

– Айн напоминает одно изваяние, которое мне там понравилось, – произнесла Уссанга, мазнув по Аданэю обволакивающим взглядом. – Я бы снова на него посмотрела, но оно так далеко. Разве что Айн как-нибудь посетит нас с Тирном в моем особняке, если ты позволишь, Великая. Может быть даже завтра?

– О, дорогая, – с сожалением проронила царица, – я не возражаю, но уже обещала его моей Рэме.

– Ну, в таком случае позже? Может, через неделю или две? – спросила Уссанга.

Аданэй не верил своим ушам. Они говорили о нем так, будто его здесь не было. Примерно таким же образом о нем говорили и в публичном доме, предлагая очередному гостю. А он-то думал, что те страшные дни остались в прошлом.

– Не вижу преград. Рэме? – Лиммена покосилась на служанку.

Та пожала плечами и с шутливой интонацией бросила:

– Я не ревнива, а он не упрям. Верно, Айн? – Она сжала его ладонь в своей чуть влажной ладошке.

– Нет, не верно, – отрезал он, выдергивая руку и поднимаясь. На сегодня ему хватило и одного унижения, это было уже чересчур. – Вы не можете меня заставить. – Он перевел взгляд на царицу. – Моя жизнь в твоей власти, Великая, но даже ты не в силах меня заставить. Прости, но я не пойду ни с ней, – он кивнул на Рэме, затем на Уссангу с ее любовником, – ни к ним. Можешь меня хоть казнить, но нет.

– Возможно, я так и поступила бы, – с насмешкой откликнулась царица, – но жаль лишать Вильдэрина столь верного слуги. Буду считать, что ты перепил вина и слишком пьян, чтобы мыслить здраво. Позже это обсудим.

Он заметил, как на лице юноши беспокойство сменилось облегчением. Сам Аданэй тоже выдохнул, почти рухнув обратно на тахту – ослабевшие после внутреннего напряжения ноги едва держали.

– Ты об этом еще пожалеешь, – прозвучал у его уха мстительный шепот Рэме.

Аданэй ничего ей на это не ответил.

***

К полуночи все разошлись, и Лиммена осталась наедине с Вильдэрином. Они перебрались на кровать, усевшись на нее с ногами, и там царица любовно снимала с его волос украшения – она вообще любила касаться его волос, – а он улыбался, нежно поглаживая ее по плечам, спине, бедрам, и шептал:

– Наконец-то я снова вижу тебя, и наконец-то мы одни. Я не мог дождаться этого, минуты казались часами. Ничто не способно испортить нашу встречу…

– И никто, – согласилась царица. – Даже твой слуга-дикарь, хотя он меня и разозлил. И что в нем такого, что сразу две женщины его возжелали? Ладно Уссанга, ее несложно увлечь, но Рэме?

– Он очень красив, – ответил юноша, касаясь губами ее плеча.

– Как и все здешние невольники.

– Неглуп.

– Как и многие другие.

– Мне кажется, он показал себя смелым и честным человеком.

– И нахальным. В обычном рабе не должно быть столько спеси.

– Он умеет слушать и не спешит осуждать.

– Это ценное, но тоже не настолько уж редкое умение. Должно быть что-то еще. Что-то необычное. Что-то меня в нем тревожит, не могу только уловить, что именно…

– Тревожит? – нахмурился Вильдэрин. – А я надеялся, что твое сердце тревожу только я. – Он привлек ее ближе к себе, зарылся пальцами в ее волосах. – Неужели мне следует ревновать?