– Слова Иркича-Йоху пронизаны болью и правдой, – раздался низкий голос Дагр-Ейху. – Пусть даже мы не победим, но хоть погибнем в великой битве. Достаточно мы прятались, подобно грызунам в норах, пора вспомнить, что мы – вольный народ! Это – наш край! Наш долг – изгнать подлых чужаков с земли, где покоятся кости предков! Но что скажет твой язык, Шейра-Сину? Ведь это тебе предрекли духи вести нас в битву.

Шейра думала, что не выдавит и звука, но все же, минуту помолчав, ответила:

– Кто я, чтобы сомневаться в предсмертном пророчестве и противиться большому совету? Я сделаю, как сказано будет здесь и сейчас.

Других слов от нее и не ждали. Скорее всего, вожди еще до сегодняшнего совета все обсудили и решили между собой, а здесь, в шатре, и там, на поляне, говорились только ритуальные речи, чтобы духи, а заодно и простые охотники, поняли их.

– Я услышал тебя, Куница, – кивнул Дагр-Ейху. – Не бойся и знай: мы все – вожди и воины – будем рядом с тобой в бою и подскажем верный путь.

Дальше девушке все виделось, как в тумане. Участвующие в совете говорили с духами, она же, не привыкшая к зелью мудрых и колдовским курениям, ничего не понимала. Мысли уносились вдаль, слова ускользали.

Из шатра совета вышли поздним вечером. Люди не разошлись: ждали решения. Узнав о нем, издали боевой клич «ахий-йя», и лес утонул в реве голосов. Шейра ликовала вместе со всеми, в ее душе горели воодушевление и уверенность в победе, сердце бешено колотилось.

Следующий день девушка также провела в радостном возбуждении. Только сейчас она поняла, как устала прятаться в лесу, скрываясь после мгновенных, как укол, нападений, когда душа жаждала настоящего боя, о котором слагали бы легенды! Хотелось почувствовать неистовую скачку и упоение битвой, услышать крики поверженных врагов!

Правда, стоило на землю опуститься лиловой тьме, и дневное воодушевление уступило место мутным, нехорошим сомнениям. Терзаемая ими, Шейра до утра проворочалась в шатре из веток и мха, который делила со своими родичами.

Да, она была отважна, но слишком молода и неопытна: участвовала в схватках всего два года, а что такое настоящая война и вовсе не знала. Тем более не могла представить, как вести в бой такое множество людей. Слепая вера в нее, которой Шейра упивалась днем, теперь давила на плечи.

Вообще-то девушка не раз представляла, как ведет племя и прогоняет темных людей: далеко разносится боевой клич айсадов, быстры, словно молнии, кони из западных табунов, а шакалы в ужасе разбегаются. И возглавляет людей племен она – беспощадная воительница. Волосы развеваются за спиной, стрелы разят врагов, в ее искаженном гневом лице шакалы видят смерть. Вот миг, когда Шейра вонзает в плоть темного вождя свое копье, вырывает из его груди сердце, и гнилая кровь хлещет из раны. Проклятый Элимер падает к ее ногам, остальные враги разворачиваются и бегут, а свободные племена возвращают исконные земли. Уродливая башка подлого предводителя шакалов красуется на колу перед шатром верховного вождя рода айсадов. Вождем, естественно, она видела себя – Белую Куницу.

В воображении ненавистный враг не раз ползал у нее в ногах, моля о пощаде, и не раз она убивала его. Но то были честолюбивые девчоночьи мечты, Шейра понимала это – сейчас же перед ней распростерлось настоящее.

Шейра боялась. Не смерти – айсадов с детства приучали не страшиться ее, – а ответственности, свалившейся так внезапно, и поражения.

«Отерхейн раздавит нас, как букашек! Шаман ошибся», – подумала Шейра и тут же устыдилась малодушной мысли.

Наконец удалось успокоить себя тем, что бой случится лишь после праздника Весенней Луны, и еще есть время, чтобы собраться с мыслями и силами. Правда, их союз с Тйерэ-Кхайе отложится, зато, если они победят, будет двойной праздник. А если проиграют... Тогда ничего уже не будет нужно: айсадам лучше исчезнуть с лица земли, чем угодить в плен или с позором возвратиться в леса, где шакалы рано или поздно истребят их поодиночке.

***

В Дейнорские леса пришел долгожданный праздник пробуждения – ночь Весенней Луны. В это время первого тепла шаманы разговаривали с духами, а люди непосвященные просили здоровья и удачи.

Поляну заливал лунный свет, ему навстречу устремлялось пламя костра, как мужчина к женщине. В сплетении двух огней деревья словно оживали, тянули к людям ветки и шептали о чем-то.

Айсады танцевали вокруг костра, били в ладони, топали в такт шаманским бубнам, кружились и прыгали. Ворожея Увья-Ра хриплым голосом выводила ритуальную песню, а закончив ее, вышла на середину поляны, приблизилась к пламени вплотную – невыносимый жар старуху как будто не тревожил, и люди думали, что от него ведьму защищают духи.

Шаманку многие побаивались, и не только из-за связи с миром-по-ту-сторону. Пугал также и ее облик. Потемневшее от времени, изъеденное оспой лицо, кривая улыбка, открывающая несколько гнилых зубов, крючковатый нос и цепкие, как у хищной птицы, пальцы. Сквозь редкие седые волосы, заплетенные в три косы, просвечивала огрубелая кожа, жилистое тело было обвешано оберегами из перьев, костей и клыков – они позвякивали при каждом движении. Никто не знал истинного возраста самой старой из айсадов, да она и сама давно его позабыла.

Наступила полночь, бубны смолкли, замедлилась и остановилась пляска – пришло время преданий. В праздник Весенней Луны полагалось рассказывать легенды, чтобы народ их не забыл.

– Девушку называли Укчейла-Айэ, – повела шаманка рассказ, сопровождая его жестами и откровенными движениями бедер…

Укчейла-Айэ, что означает Песня-в-Пути, была из берегового народа. Когда ходила она собирать травы, когда шила одежду – пела прекрасные песни, в них призывала неизвестного, суженого ей духами. А люди слушали, и радость наполняла их сердца. Многие мужи хотели взять Укчейлу к себе в шатер, но всем она отказывала: сердцем знала – не с ними ее судьба.

Однажды гуляла та певунья по лесу, и выскочил перед ней волк. Огромный – дюжине воинов с ним не совладать. Испугалась дева, закричала, бросилась прочь. Погнался волк за ней. И пары прыжков ему достаточно, чтобы нагнать, но почему-то он не торопился. Четыре дня и четыре ночи мчался за Укчейлой, пока не загнал высоко в горы. А у той уже и сил нет бежать! Обернулась певунья к волку, приготовилась смерть встретить.

Но видит: не нападает он, а кругами ходит. Как четвертый круг прошел, так мужчиной обернулся. Да таким, что всем на зависть – стройный, сильный, на лицо пригожий, а в глазах – огонь.

И сказал Волк Укчейле:

– Давно я тебя знаю, давно слежу за тобой, потерял и покой, и сон. Я влюблен! Согласишься ли ты, человеческая женщина, жить здесь, со мной? Пещера моя просторна и светла, и крепко в ней тебя любить стану.

– Где же это видано, чтобы человеческая женщина с Волком жила?

– Не стану неволить. Мыслишь уйти – отпущу. Но вот моя рука. Дай же мне свою, если остаться согласна.

Задрожала Укчейла, закрыла глаза ладонью и, вскрикнув, убежала.

Опустился тогда Волк на землю, уронил голову на руки. Сидит, не замечает ничего. Сколько времени прошло, не знает. Вдруг чувствует – чьи-то пальцы плеча коснулись. Поднимает глаза и видит: то Укчейла вернулась.

– Вот тебе моя рука, – говорит певунья. – Не пойду я в селение. Буду женой твоей и матерью твоих детей. Ибо нет среди людей равного тебе.

Возрадовался Волк и отнес Укчейлу в пещеру. Стали они жить, как муж с женою. В теле волка муж на охоту ходил, а в человеческом обличье жену любил.

Но жил в горах и некто Шакал. Слаб он был, но хитер. С Волком в друзьях ходил, за ним объедки подбирал. Как увидел Шакал волчью жену, услышал, как она поет, так сердце черной завистью наполнилось. Покой от злости потерял. Все ходил и думал: «Как же так, у Волка жена красавица да умница, меня же, Шакала, ни одна людская женщина не подпускает. Уж больно я ликом неказист. Несправедливо это».