– Не уверен. – Таркхин опустился на скамью рядом с креслом, в котором сидел воспитанник, и положил руку на подлокотник. – Ты говорил, что подобные сны начались после того, как мы тогда увидели его мертвым. Или ты все еще сомневаешься, что это был он?

– Нет… вроде нет. – Элимер потер пальцами виски. – Не знаю. Наверное, это потому, что он погиб не от моей руки, поэтому у меня такое чувство… какой-то незавершенности, что ли. Я по-прежнему его ненавижу, даже после смерти, и мысли о нем отравляют мои дни.

– Такое бывает, в этом нет ничего странного, со временем это чувство оставит тебя, вот увидишь.

Успокаивая воспитанника, сам Таркхин чувствовал сосущую тревогу. И в отличие от Элимера прекрасно сознавал ее происхождение: чародею было ведомо, что Аданэй жив. Он понял это в ту самую минуту, когда вместе с кханом стоял над ямой, где лежали трупы стражника и незнакомца с изуродованным лицом. И он же использовал всю силу убеждения, подкрепленную легкими, на стыке с обычным увещеванием чарами, чтобы заставить Элимера поверить в обратное. Он не любил и не хотел лгать воспитаннику, но никаким иным образом не смог бы предотвратить угрозу, открывшуюся ему во время ворожбы. Страшно подумать, что прежде, чем он заглянул за пределы явного мира, сам чуть было не подтолкнул Элимера к убийству брата.

В ту ночь Таркхин по просьбе кхана и веря собственным предчувствиям отправился в свой шатер, где ворожил до рассвета. Проникнув в иные пределы, чародей отыскал нити жизней Элимера и Аданэя, и ему открылось, насколько плотно переплетены они друг с другом и с тканью бытия. Он увидел, как что-то (порождения хаоса?) натягивает нити, и они становятся подобны напряженной тетиве, и одна вот-вот перережет другую, и ткань сущего начнет расползаться. От Таркхина осталась сокрытой первопричина этого, и он понятия не имел, как избежать неизбежного, но сознавал одно: нельзя допустить, чтобы один из братьев убил другого, хоть своей рукой, хоть чужой. А значит, надо было удерживать их от этого любыми способами как можно дольше, по крайней мере, до тех пор, пока он не выяснит больше.

Прибегнув к колдовскому зрению, Таркхин проследил путь Аданэя до каменоломни и понял, что у того, к счастью, нескоро появится возможность навредить Элимеру. Чародей был бы рад, если бы старший кханади вообще там и сгинул, это враз устранило бы опасность, но он не слишком-то надеялся на такое везение: неведомые ему силы как будто хранили братьев от случайной гибели. Элимер же, если б выяснил, что Аданэй жив, тут же бросился бы искать его и рано или поздно нашел. Вот почему кхан должен был думать, что его брат уже мертв – это давало чародею время, чтобы узнать, как справиться с угрозой сущему.

– А ведь ты можешь избавить меня от этих снов и этих мыслей, Таркхин, – сказал кхан, заставив советника вернуться в настоящее. – Может, есть какие-нибудь чары?

– Я уже говорил тебе однажды, что не стану их использовать, – проворчал советник. – Серьезное вторжение в разум без очень веской причины может привести к неприятным последствиям, в первую очередь для тебя же.

– Не понимаю я этого, – вздохнул Элимер. – Всю жизнь учиться, на протяжении десятилетий отказывая себе во многом, чтобы потом пользоваться способностями лишь изредка?

– Когда по-настоящему овладеваешь колдовскими знаниями, – вздохнул чародей, – то границы дозволенного не расширяются, а скорее сужаются. Мы, посвященные, всего лишь храним то, что создано, и позволяем уйти тому, что отжило свое. Стараемся сдерживать свои человеческие порывы и не пытаться изменить мир. Тем более что мы не всегда можем предугадать, как переплетение сил отразится на вселенной. Порою, когда мир стоит на перепутье, даже ребенок может безвозвратно его изменить, что уж говорить о наделенных силой?

– Я кхан, но даже мне непросто менять даже собственную страну. А ты говоришь, что ребенок способен изменить мир.

– Неосознанно, – Таркхин улыбнулся. – И только на перепутье истории. Как крохотный камень, потревоженный ветром, может вызвать обвал. И когда это начинается, этого уже не остановить.

Элимер вздрогнул, вспомнив окончание своего сна, и это не ускользнуло от Таркхина.

– Что такое? – спросил чародей.

– Нет-нет, ничего, – помотал головой кхан. – Так, снова пришел на ум этот сон.

– Так ты расскажешь, что именно снилось?

– Нет. Знаю, что ты видишь дальше меня, но не хочу обсуждать сны. Идем. У нас еще много дел.

С этими словами уже не воспитанник Элимер, а великий кхан поднялся и, не оборачиваясь, двинулся к двери.

ГЛАВА 5. Шейра. Белая Куница айсадов

Всю ночь в дикой степи горел костер, освещая пляшущего шамана туризасов и согревая промерзшие травы. Старик танцевал для духов, взывал к ним, и они помогали ему петь неистовую песнь и рассказывали о сокрытом.

Долго кружился шаман, в исступлении вскидывал худые руки и ноги. Взлетали седые спутанные космы, и кровавое пламя отражалось в расширенных зрачках. Причудливые отблески падали на землю, свет костра и тень танцующего силуэта скрещивались.

Шаман читал по теням, он видел и познавал. Зелье, сваренное из лунных трав, помогало перенестись в мир духов и понять их слова. Там, где для непосвященных – манящая пляска огня, для шамана – знаки и символы, а где колыхание теней – начертания судьбы.

Гулкие удары бубна разносились по равнине, сплетались с шорохом трав и шумом ветра. Старик различал слова природы, и ему открывалось тайное, перед ним проносилось прошлое и будущее, он чуял течение неумолимого времени, видел себя и могучих властителей соринками в глазах вечности.

Взгляд застилали видения страшных войн и великих побед, смерти и рождения героев: немало открылось шаману, но неисчислимо больше осталось спрятанным во тьме. Зато открытое он читал так же легко, как люди городов свои письмена.

Вот седая змея брызжет ядом в золотой кубок и подносит его своим родичам-змеям...

Вот мать отдает в жертву дитя – и духи-хранители улыбаются...

Вот два коршуна сходятся в битве, и сотрясается великая Гора...

Вот на могучих жеребцах мчатся полунагие люди, пыль от копыт поднимается и оседает, оставляя пустоту...

Вот крепости и страны лежат в руинах...

Вот белая куница повергает хищного коршуна...

Старый шаман в изнеможении упал в сухую траву и, тяжело дыша, заскреб длинными ногтями мерзлую землю.

Костер догорел, а над миром взошла заря, осветила розовым высокие, сверкающие изморозью травы и неподвижную, одинокую в холодной северной степи фигуру шамана рядом с сизым пепелищем.

Кожаные шатры туризасов едва виднелись вдали, скрытые туманным горизонтом.

***

Огромная неповоротливая птица шумно вылетела из зарослей шиповника и взгромоздилась на дерево, нахохлившись. Глупая, она понятия не имела о грозящей ей опасности и бестолково ворочала крошечной по сравнению с туловищем головой.

Внимательный взгляд, натянутая тетива, полет стрелы – и конец. Птица рухнула на землю, с треском ломая хрупкие ветки.

Шейра выпрыгнула из-за густых еловых ветвей, подбежала к добыче и, напрягшись, вытащила стрелу. Улыбнулась, довольная, встряхнула собранными на затылке русыми волосами и убрала птицу в заплечный мешок из оленьей кожи, где уже лежали два небольших зайца.

Прежде чем идти к становищу, Шейра плотнее укуталась в накидку из волчьих шкур: сейчас, в начале весны, в лесах все еще было зябко, а на ней, кроме накидки, были только набедренная повязка да высокие меховые сапоги.

Люди из каменных домов назвали бы ее дикаркой, но сама Шейра из племени айсадов себя таковой не считала. Напротив, это подлые пришельцы, отнявшие землю предков, были настоящими дикарями. Прадеды ее прадедов в то время еще детьми бегали, но запомнили и передали потомкам свою грустную историю.

Раньше ее род жил в Горах Духов, которые чужаки назвали Горами Гхарта. В то время айсадов было много. Мужчины охотились – на горных хребтах и у их подножия, женщины обустраивали становище, ставили силки на мелкое зверье и выделывали шкуры.