И перепродали. Женщин увезли на невольничьи рынки, а мужчин отправили на каменоломни, до которых еще надо было добраться. Несколько дней изнурительных переходов, с утра до вечера, под солнцем, в застывшем от зноя воздухе, изредка сменявшемся горячим ветром.

Перед глазами плясали цветные пятна, пот стекал по лицу, щипал глаза. Сердце сжималось от ненависти всякий раз, стоило Аданэю ощутить на своей спине хлыст, рассекающий кожу.

«Элимер, ты ответишь и за это тоже! За каждый мой шрам!»

Яростные мысли помогали держаться, иначе он давно упал бы на обожженную землю, как падали многие до него. Да так и оставались лежать, умирая от зноя, жажды и кнута перегонщиков.

Рабы доплелись до каменоломни вечером пятого дня. К этому времени где-то четверть из них погибла, остальных уже на следующее утро, на рассвете, определили на работы. Аданэй в первый же день понял: долго здесь не живут, и в малодушном отчаянии пожалел, что сам не погиб в поединке – тогда умер бы господином, кханади Отерхейна, а не рабом.

Тяжкий труд и в пекло, и в дождь, неподъемные камни, дурная еда и незаживающие раны от плети быстро забирали силы людей. Еще на протяжении первых недель многие скончались, даже те, кто казался сильнее его.

Он поражался, как сам выживает в этих невыносимых условиях уже второй месяц. И не просто выживает – даже тело его почти излечилось. Ушла опухоль с челюсти, рассосались багряно-черные кровоподтеки от удавки на шее, а рассеченная плетью кожа быстро затягивалась.

Его били многие надсмотрщики, но один – чернявый Тасур – особенно усердствовал. Аданэй часто ловил на себе его пристальный взгляд – исступленный, неистовый – и гадал, чем же так ему не угодил. Однажды Тасур прохрипел ему в спину:

– Слишком молодой, слишком красивый… Такие здесь долго не живут. Но не ты… Ты до сих пор жив, хотя давно должен был сдохнуть. Ты оборотень, ты наводишь морок…

Возможно, он думал, что из его речи раб не поймет и половины, но Аданэй достаточно хорошо знал иллиринский и довольно чутко улавливал интонацию. То, как надсмотрщик произнес свою фразу – сдавленно, будто борясь сам с собой, – заставило Аданэя содрогнуться. В голосе мучителя он услышал ярость и страсть, и это не сулило ничего хорошего.

Предчувствие не обмануло. Уже на следующее утро Тасур обвинил Аданэя в безделье и воровстве, жестоко отходил плетью, а после поволок к столбу, на ходу приговаривая:

– Теперь-то ты наконец сдохнешь, оборотень, дурманящий людей. А если вдруг нет, то я сам тебя прикончу, своими руками. Пытался меня заколдовать? Не вышло, я не подвластен твоим чарам…

– Я вовсе не пытался… – начал Аданэй.

Тасур прервал его ударом под дых и потащил дальше, прошипев:

– Ты сдохнешь.

У столба он передал свою жертву другому надзирателю, тот привязал его мокрыми веревками за щиколотки и запястья. На солнце веревки быстро высохли и врезались в кожу, рассекая ее.

И сбыться бы проклятию надсмотрщика, если бы не опальная Гиллара с ее честолюбивыми замыслами.

ГЛАВА 3. Скрепленные заговором, они поймали удачу

Низкорослые крестьянские лошадки еле тащились по рассекающей равнину пыльной дороге. Мерный перестук подков, стрекот кузнечиков и полуденное пекло нагоняли на всадников дрему. Женщина то и дело зевала и, борясь с сонливостью, терла веки, а мужчина и вовсе клевал носом: долгий и однообразный путь утомлял.

– Ненавижу юг, почти весь год сушь и зной, – проворчала женщина. – А в столице сейчас должно быть хорошо...

В середине весны в Эртине расцветал миндаль, и его нежный аромат разливался во влажном воздухе. Здесь же, на окраине Иллирина, граничащей со степями, уже сейчас стояла жара.

– Ниррас! – воскликнула всадница, заметив, что спутник задремывает.

– А?! Что?

Он дернулся в седле, выпрямился и огляделся, будто не понимая, где находится, но через несколько мгновений его лицо приняло осмысленное выражение. Ниррас взъерошил седые волосы, провел рукой по лбу, вытирая пот, и вздохнул.

– Уф-ф… Я что, спал?

– Ага, – кивнула Гиллара.

– Ну так и не будила бы.

– Чтобы ты свалился с коня или пропустил какую-нибудь опасность? – в синих глазах читалась усмешка.

– Это разве конь? Это кляча, – буркнул Ниррас.

Он с досадой ударил кобылу пятками в бока. Она ускорилась, но ненадолго – почти сразу вновь перешла на шаг. Чтобы хоть как-то взбодриться, Ниррас завязал разговор:

– Слушай, мне показалось, или Аззира не в порядке? Бледная, вялая...

Гиллара фыркнула:

– Тебе показалось. Моя дочь всегда такая, не обращай внимания.

– Наша дочь, – с нажимом сказал мужчина.

– Молчи, – процедила Гиллара. – Пока жива царица, пока Аззира не взошла на трон – молчи.

– Да тут кроме нас – никого, – хмыкнул Ниррас.

– Мало ли…

– Ты скоро собственной тени начнешь бояться.

– Всегда лучше поостеречься: царица слишком мнительна. Она ведь неспроста отправила тебя следить за нами. Снова.

– Неспроста, это верно. Она подозревает, – согласился Ниррас. – Всегда хорошо соображала, иначе не удержалась бы на троне.

– Благодаря подлости, яду и золоту она там удержалась! – вспылила Гиллара.

Ниррас с усмешкой покосился на спутницу, но ничего не сказал. Вообще-то ее гнев был понятен. Гиллара – сестра покойного царя, привыкшая к власти. Долгие годы правила из-за спины брата, пока тот не женился во второй раз. Лиммена быстро подчинила себе безвольного мужа и оттеснила от власти его сестру, а когда царь умер, и вовсе стала единоличной правительницей Иллирина. Гиллара потерпела поражение, и Лиммена выслала ее на знойный юг – в провинцию Якидис. Потом отправила в ссылку и свою племянницу Аззиру, но уже на восток, в прибрежные земли.

Зато Нирраса, наоборот, приблизила к себе: военачальник был одним из немногих, кому она доверяла. Несколько лет назад царица сделала его еще и военным советником, а также поручила изредка навещать Гиллару и Аззиру.

Лиммена неспроста опасалась бывшую соперницу. Та не смирилась с поражением и только и грезила, как бы усадить на трон свою дочь. Вот царица и решила не упускать ссыльных царевен из виду. Правда, поручая Ниррасу присматривать за ними, не подозревала, что он давний, хоть и тайный любовник Гиллары. Не подозревала она и о том, что военачальник по сию пору сильно привязан к возлюбленной. Та же обладала достаточным умом и дальновидностью, чтобы это ценить.

Сейчас два путника возвращались из крошечного замка Аззиры на задворках государства. Возвращались тайно, без охраны, ведь и Гилларе, и ее дочери запрещалось покидать провинции, куда их сослали.

До Якидиса оставалось ехать не меньше двух дней по главной дороге, но, чтобы срезать путь, всадники свернули к каменоломне у Розовой горы: тропа, ведущая мимо нее, была достаточно широкой для двух лошадей.

В свете заходящего солнца хребет казался багряным, как и фигурки трудящихся в карьере рабов. Одни выламывали пустую породу, обнажая мраморные залежи, другие катили по склонам груженые двухколесные тачки, опустошали их и везли обратно.

Вдоль дороги, чуть поодаль от карьера, торчали столбы с привязанными к ним невольниками, чем-то провинившимися. Гиллара и Ниррас не смотрели в их сторону, пока до слуха не донесся хриплый не то стон, не то плач:

– Умоляю… Воды…

Услышав, что невольник говорит по-отерхейнски, Ниррас скривился.

– Степняк, – с презрением пробурчал он. – Надо резать их насмерть, а не в плен брать.

– Почему же? Пусть трудятся, – с безразличием откликнулась женщина и с тем же безразличием глянула на связанного мужчину.

– Добра от них не жди, – пояснил Ниррас.

– Пожалуйста… Я не раб… – снова донеслось до них, но уже по-иллирински.

Военачальник сплюнул, затем повернулся к спутнице – и не обнаружил ее. Глянув же за спину, увидел, что Гиллара остановила лошадь и смотрит на раба уже с любопытством.

– Что такое? – спросил Ниррас, возвращаясь к женщине.