Что он рассказал в первый раз? Стоило проанализировать.
Вроде бы отличную историю, вполне правдоподобную. Но поверят ли.
Отдыхали в лесу с дочкой. Про это в страже знали. Ветеран растил из нее настоящего солдата, несмотря на протесты супруги. Он говорил об этом, делился с сослуживцами ее и своими достижениями на этом поприще. Да, с ним не многие общались. Близких друзей в страже он не имел. Так, сослуживцы. Но это не значило, что о нем ничего не знали. Все же он рассказывал порой о чем-то важном для себя. Так что сам факт их прогулки, а не ее причин, не вызывал сомнений. Что он говорил дальше?
Добрались до озерка, обустроили лагерь. Тоже вопросов быть не должно. Все логично. Раз пришли тренироваться, самое то - поставить лагерь. Дальше - отошел по нужде, живот скрутило, не при дочери же это делать. вроде тоже логично. Разминулись. Когда возвращаясь, увидел, как к ней лезет какой-то человек. кто он? Да кто знает. Вдруг бандит какой с ножом. Точно. Почудилось, что у него кинжал или нож. Блеснуло что-то. У самого в руках арбалет был. Тоже, в целом, адекватное решение идти в лес с оружием, а не с голыми руками. Боевая выучка. Думал медленнее, чем делал. Щелчок. Выстрел. Болт попал точно в цель. прямо в глаз. Дочка в слезы, подбежал, запаниковал, понял, что оружия то не было. А мужик уже труп.
Все вроде сходится. Все как было, но чуть скорректировано. И действия его, как отца - логичны и, при большом везении, даже оправдывают его.
Дальше что? Дочка орет, ревет. Отец человека убил, безоружного, на глазах у нее. Запаниковал. Следы решил замести, на всякий случай. Разжег костер, поджег камыш на озере, пару деревьев близ стоянки. Выбрались к городу, прошел через канализацию, по стокам. Дотащил ревущую дочку до дома. Там жена. Слово за слово, поругались. Ну, а как иначе, в такой-то ситуации? Они собрались и ушли. Не мешал им, не требовал остаться, дело такое – он виноват и наказание готов понести. Тоже все вроде складно получилось. Соседи ругань точно слышали. Да и шкаф сломанный в прихожей стоит. Вот и доказательство правды.
Решил ждать, вдруг не придут. А когда пришли сдался без боя, суеты и кровопролития. Чего сразу не пришел? Ну, так страшно же. Убийство серьезное преступление. Подумал, вдруг все с рук сойдет, пронесет, мало ли. А чего страже сразу не сдался, как пришли? Вино, злость оттого, что все же не пронесло. Одним словом – день не задался. Но, поговорил, оружие опустил, сдался.
Вся история вроде складывалась.
Как капитан ее воспринял? Слушал, кивал, записывал. Потом встал, руки, правда, не пожал, по плечу не похлопал, ободряя, а просто попросил увести.
И вот Богдан лежит здесь, в темноте, на нарах. По его представлению, все же это было ощутимо лучше, чем голый каменный пол и просто солома. Воняло здесь не так уж и мерзко, хотя небольшое отверстие для отправления нужды располагалось в этой же камере, в углу. И даже хватало места, чтобы пройти четыре шага туда и обратно. Можно сказать, в лучшей камере оказался. И на том спасибо.
Он не спал, заснуть в такой ситуации попросту не мог. Глаза смежил и лежал, пытаясь спокойно, насколько это можно, обдумывать ситуацию, проговаривая раз за разом в своей голове слова сложившейся версии событий. Еще и еще, чтобы не ошибиться, не дать повода усомниться в его искренности и правоте. Никакого колдовства он не видел. Да, убил человека, но не более того.
По его прикидкам, примерно в полночь за ним пришли повторно.
Тяжелый стук в дверь, требование встать лицом к стене, кандалы на руки и ноги. Короткие, отстраненные фразы, приказы повиноваться.
Начался путь через темноту, освещаемую только чадящими факелами в руках конвоиров. Вели его по коридорам аккуратно. Три стражника, первый с факелом спереди, двое сзади. Один из замыкающих стражников держал в руках цепь, другой – взведенный арбалет, готовый всадить болт в спину заключенного. Никаких тычков и слов после того, как вывели из камеры. Уважение? Страх? Или им было просто плевать? Да и зачем провоцировать арестованного, если тот не сопротивляется и делает все как положено? Он действительно не артачился, не валял дурака. Раздавать зуботычины и пинки было не за что. Разве что просто так, для острастки, чтобы запугать? Но Бугай все же личность известная, и он – не тот человек, которого можно запугать парой ударов по хребту. За свою жизнь он получал больше, в бессчетное количество раз.
Наконец, коридоры закончились. За толстой окованной металлом дверью находился подъем наверх. Лестница, освященная факелами, красивая, покрытая ковром, вела их куда-то выше и выше. На втором пролете Богдан узнал здание муниципалитета. Бывать тут ему уже приходилось. Оно стояло рядом с комплексом строений, принадлежащих страже, но ветеран не догадывался о том, что их подземелья объединяются в некую сеть. К тому же прошли они, по его подсчетам, довольно много, видимо, петляли, чтобы сбить заключенного с толку.
Четвертый или пятый этаж, если считать и тот, откуда поднималась их процессия. Над землей, пожалуй, третий. Вокруг – никого. Пустые коридоры, тусклые отсветы ламп, вырывающие из ночной темноты убранство данного здания. Богдан не обращал на это внимания. Сейчас голова его была занята другим – мысленным повторением тех слов, которые ранее говорились капитану. Раз за разом. Ведь он уверился – сейчас его вновь будут допрашивать. Почему ночью? Кто знает, возможно, это такой показательный ход. Может, не хотят конвоировать днем, когда здесь присутствуют работающие люди, которые узнают его. А сейчас здание пустовало. Лишь два раза они встретили яснооких, замерших у стен, словно статуи. Только глаза их ярко блестели, выдавая присутствие своих владельцев. Те кивали, пропускали их без вопросов и разговоров.
И вот окованная железом, тяжелая, двустворчатая дубовая дверь в середине коридора. Перед ней еще один ясноокий, застывший и казавшийся издали куклой со светящимися глазами. Женщина, худая, если не сказать изможденная. Закутанная в плащ из-под которого торчали только ноги в высоких ботфортах. Холодное, ничего не выражающее лицом, как и у всех слуг городского чародея. Мертвенно бледное, точеное. Скорее всего, под накидкой – обтягивающая удобная одежда и оружие. Но этого не разглядеть.
Она даже не обратила на них внимания, не повернула головы.
– Он ждет, – холодный голос, лишенный каких-либо признаков чувств, разнесся по коридору. Если бы камень умел говорить, он общался бы так же.
Богдана ввели в помещение. Это был небольшой кабинет с массивным столом, стоящим у дальней от двери стены. Убранство в темноте не разобрать, а из освещения имелась пара свечей в канделябре на том самом столе. Еще в комнате стояло два стула. Один посреди – крупный, массивный, сделанный достаточно топорно, но очень прочно. Второй вполне обычный, дорогой, мягкий, некая переходная форма от стула к креслу – за столом. Пока что оба пустовали.
Бессмысленно, странно. Его привели, а кто же будет вести допрос? Кто его ждет посреди ночи? Не будет же он тут с этими конвоирами сидеть до утра. Или его будет допрашивать та ясноокая?
– Сажайте, – донесся голос из темноты откуда-то справа и сзади, из угла возле входа и окна, завешенного тяжелыми шторами. Скорее всего, тут было сумрачно даже днем.
Богдана посадили на стул перед столом так, чтобы свечи горели прямо напротив него. Его колени, лицо и руки освещались колышущимся, тусклым светом. Пламя трепетало, хотя дуновения ветра он не ощущал. Цепи приковали к стальным кольцам в полу, дернули, затянули. Конвой вышел. Все это было проделано быстро, отточенными движениями, уверенно. Эти люди не раз и не два делали данную работу. Они в ней являлись профессионалами, как Богдан – в своей. И тут ему стало страшно. Нет, он не боялся боли, пыток и смерти. По крайней мере, считал, что сможет их стерпеть до каких-то пределов, на которые способен выносливый человек. Он не раз прикидывал, что сможет вытерпеть, а что – уже нет. Иллюзий на этот счет Богдан не питал – тело человека, даже такого закаленного, как он, имело свои пределы, и спустя какое-то время его вынудили бы говорить все, что угодно, и подтверждать все, что нужно, ради того, чтобы пытка остановилась. Но он, как стражник, предполагал, что допрос такого рода необходим, как правило, для двух целей: получения верной, объективной информации и запугивания. Пугать его, как он считал, незачем. Сдался добровольно, все рассказал. К тому же Богдан являлся известным ветераном, который долгие годы служил верой и правдой Кракону. Что здесь даст устрашение? А вот правдивые слова и ужасающие, сводящие с ума пытки – в мыслях Богдана эти понятия расходились. Здесь нужна некая грань, на которой человек уже не в силах терпеть муки, но еще не готов нести все, что угодно, а способен рассказать что-то связно и четко. Некая очень зыбкая грань.
