Едва качнул он левою рукой.

Взгляд косвенный зелёных глаз был острый.

Наряд его Восточно дорогой

Был змеевидный и двуцветно-пёстрый.

Чуть правою ногой протопотав,

Он тихо вскрикнул: «Сёстры! Сёстры! Сёстры!»

И вот явились. Женщина-Удав,

Девица-Клин, и Старое Долбило.

Все три в венцах из чернобыльных трав.

Не расскажу всего, что дальше было.

Заклятие из трёх старинных слов

Шепнув, двуцветный взял своё кропило.

Сгустились громы в дыме облаков.

Пришелиц обнял он поочерёдно,

И звон возник тринадцати часов.

Весной никак нельзя любить бесплодно.

И полной стала Женщина-Удав,

В ней десять лун мелькали хороводно.

Девица-Клин, чтоб оправдать свой нрав,

Хрусталь стола толкнула и разбила,

И радуга зажглась в венцах из трав.

Объёмной пастью Старое Долбило

Излила кровь, и мрак стал грязно-ал.

В громах явилось новое страшило.

И мир увяз в несчётности зеркал.

Знаю я старинное поместье.

Три хозяйки в нём, один Хозяин,

Вид построек там необычаен,

И на всём лежит печать бесчестья.

На конюшне нет коней, а совы,

По хлевам закованные люди,

Их глаза закрыты словно в чуде,

На телах кровавые покровы.

Никогда здесь нет сиянья Солнца,

Здесь не слышен голос человечий.

Сальные, заплывши, смотрят свечи

Сквозь кружок чердачного оконца.

На сто вёрст идут глухие боры,

Не пробьётся в чаще даже буря.

Леший, бровь зелёную нахмуря,

Сам с собой заводит разговоры.

Покряхтит, подумает, и ухнет,

Поглядит, и свалит дуб широкий.

А в дому Хозяин седоокий

Вмиг бадью в колодец старый рухнет.

Зачерпнёт внизу воды зацветшей,

Наземь головастиков уронит,

И как будто что-то похоронит,

И вздохнёт от радости прошедшей.

Вдруг ухватит младшую хозяйку

Весь нелепый, взбалмошный Хозяин,

В миге возрождён и чрезвычаен,

И велит играть с собою в свайку.

Старые опять краснеют губы,

Свайка замыкается в колечко,

Тень встаёт уродца-человечка.

Ах, в поместье игры жутко-грубы.

И пойдёт по гульбищам древесным,

Поползёт по зарослям сплетённым

Гул существ, как будто звоном сонным

Восстонав о чём-то неизвестном.

Заскрипят по всем хлевам засовы,

И с тремя хозяйками Хозяин,

Хоть молчит, но видом краснобаен,

И в шуршаньях красные покровы.

Скрип половицы

  Ночью бессонной,

  В доме пустом.

  В памяти звонной

Тлеют страницы,

  Том догорел.

Мысль увидала

  Тление крыши,

  Рухнет весь дом.

  Зубы у мыши

Остры как жало.

  Это – предел.

Она пришла ко мне из подземелья,

Ничем из мира снов не смущена,

Всегда пьяна, без тяжести похмелья.

И прошипела: Я твоя жена.

Я посмотрел с глубоким отвращеньем,

Не веря в то, что молвила она.

Она, моим не тронувшись смущеньем,

Приблизилась и подступилась вплоть,

Ведовским отдаваясь превращеньям.

Их дважды видеть – сохрани Господь.

То грузный червь, то злая обезьяна,

То лик Яги, то вздувшаяся плоть.

Она вставала бесом из тумана,

С глазами на затылке, а к челу

Две лампочки приделав для обмана.

Вдруг раздвоясь, кружилась на полу,

Дрались друг с другом эти половины,

И обе выдыхали чад и мглу.

Изливши кровь, казала лик ослиный,

И пожирала розы без конца,

Дудела в трубку, била в тамбурины.

Закрыв всю стену шкурою лица,

Разъяв её на мерзостных распяльцах,

Из черепов два сделала венца.

Перстнями гады съёжились на пальцах,

В глазных щелях, в лоханке их двойной,

Плясали мухи, словно в узких зальцах.

Я понял, что обвенчан я с Войной.

В ведовский час тринадцати часов,

Когда несутся оборотни стриги,

Я увидал, что буквы Древней Книги

Налившиеся ягоды лесов.

Нависли кровью вихри голосов,

Звенели красным бешеные миги,

Перековались в острый нож вериги,

Ворвались в ночь семь миллионов псов.

А в это время мученики-люди,

Семь миллионов страждущих людей,

Друг с другом бились в непостижном чуде.

Закрыв глаза, раскрыв для вихрей груди,

Неслись, и каждый, в розни вражьих сил,

Одно и то же в смерти говорил.