Как глупо я полюбила! Надо было беречь душу, беречь разум от этой болезни, ведь, кажется, она вовсе неизлечима — страшная хворь, поражающая всё тело.

Глубокой ночью, уже ближе к рассвету, я нашла в себе силы встать. Свеча, словно издеваясь, всё не хотела разгораться. Я перевела с десяток спичек, и вот, наконец, слабый огонёк нервно затрепетал, грозясь потухнуть.

Дуся исполнила поручение в точности — письмо Мирюхина лежало ровно там, где я просила его оставить. Печать, вторя свече, поддавалась неохотно, и всё же разломилась, позволив мне прочитать содержимое.

Дядя не отличился многословностью:

«О твоёмъ ​ДВ​ извѣстіе — живъ, въ госпиталѣ. Былъ плѣнъ, затѣмъ раненіе, вѣстимо — отправятъ домой. Послалъ Илью, не давай ему много воли. Ты — самостоятельная женщина. Онъ пущай утрётся. А тебя поздравляю!

Твой Мирюхин»

Улыбка пробилась сквозь уныние. Известная Мирюхинская наклонность к едкой сатире всегда поднимала мне настроение — его колкости в какой-то степени сделали из меня сильного человека. И, кажется, я совсем про эту силу забыла — снова позорно размякла, предавая себя же саму. Нет-нет, такого допускать больше нельзя.

На смену боли пришло негодование и даже злость — на себя и на князя.

Плен? Ранение? Госпиталь? Кто-то совсем себя не берёг! И с чего он взял, что у него есть на это право?

Санкт-Петербург

Михайловский дворец

В Кружке витали нервные настроения. Причиной тому — нежданный выход в свет записок Кавелина о крестьянских реформах. Чернышевский, опубликовавший в последнем «Современнике» значительную и будоражащую часть «записок» виноватым себя не считал и присутствовал тут же под одобрительными и осуждающими взглядами.

— Народу надобствовала встряска — вот и встряска, — сказал он мне. Кавелин, вроде злой, а вроде и довольный, был тоже с нами — на заявление Чернышевского никак не высказался.

— Встряхнуть-то встряхнули, — покачал головой Милютин, — только их величеству это уж больно не понравилось — очередные революционные настроения и табу на открытые разговоры о реформах. Теперь об этом и не напечатать нигде, разве что тайно и всё по журнальчикам…

Февралём был утверждён Главный комитет по крестьянскому делу — преобразован из такого же, но Секретного комитета, и нам всем казалось — дело пошло на улучшение. Казалось! Снова — рты закройте, очи долу, лишний раз головы не поднимайте. Понятно всеобщее негодование — столько трудов угроблено…

— Шаг назад — десять шагов вперёд! — уверенно заявил Чернышевский. — Вам ли, господа, не знать, что запретный плод сладок. Сейчас нас печатать будут только так — и скупать, и скупать!

— В этом есть доля истины, — кивнул Кавелин. — И всё же — не посоветовавшись!

— А что вы хотели? Исторический путь — не тротуар Невского проспекта. Не до прогулок в вашей, несомненно, горячо любимой, компании, не до праздных бесед. Настрочил — напечатал.

— Но теперь-то — что делать? — спросила осторожно.

— Что делать, что делать? Ничего, Лизавета Владимировна. А точнее — всё, — Чернышевский совершенно по-доброму улыбнулся, — всё то, что вы до того и делали. Поверьте — к осени все запреты забудутся, и мы заговорим иначе — окрепшим голосом. А сейчас пущай народ поедает эти настроения, готовится…

— Реформами не все довольны, — пожала плечами. В зал вошёл князь Воронцов, и тут же мой взгляд вцепился в него — как клещ в дворнягу. Столь грубые и неромантичные сравнения позволяли мне держать разум в узде, не поддаваясь сладкой неге со стороны сердца.

— Вестимо, — Кавелин поднял указательный палец. — Враги прогрессу всегда найдутся. А нам-то что с того? Идём вперёд — без стеснений, без страха!

А ведь он поседел. Не Кавелин — Демид. Не сильно — едва заметно на его светлых волосах, но когда свет падает под определённым углом…

— Лизавета Владимировна?

— Да? — я, наконец, отвела взгляд от князя.

— Что вы думаете по этому вопросу?

— Простите, я вас не расслышала…

— Если всё же сложится неблагополучно, и реформы перенесутся ещё на десяток лет?..

Посмотрела на Кавелина. Он не стал завершать вопрос, но уже ждал ответа.

— Если развитие крестьянского вопроса станет преступлением, — Милютин был более прямолинейным.

— Ничего не изменится. Если ради правды придётся отправиться на каторгу — я отправлюсь.

— Окститесь, дорогая, — покачал головой Чернышевский. — Уверен, вас отправят не на Кавказ — в Сибирь, и, поверьте, разница будет разительна.

— Но бороться я не перестану, — сказала уверенно. — Правое дело никогда не бывает проигрышным.

— Очаровательная уверенность, — Милютин вздохнул, а я лишь плечами пожала. Как там говорил Воронцов? «Юна, и потому не понимаю»? Кажется, эта мысль полетела и в головах моих собеседников, но они оказались достаточно воспитаны, чтобы не озвучивать её.

Снова взгляд поймал князя. Полученная травма не давала ему покоя: на обычно спокойном и отстранённом лице часто ходили желваки — Демид стискивал зубы, чтобы не показывать боль.

— К слову, слышали про Исаакий? Говорят, вскоре будут освящать! Кто изволит присутствовать? Графиня?

— Безусловно. Столь светлое событие пропустить просто неприемлемо, — кивнула отстранённо.

Князь сильно хромал, но и того не желал показывать — прошёл стремительными короткими шагами к нужной компании и больше не двигался с места.

А ещё перчатки… раньше он никогда их не носил, а сейчас — не снимает, что наводит на мысль — князь скрывает руки. Наверняка весь в шрамах. Вон, и на лице виднеется ползущая из бороды к виску линия. Интересно, как он получил эту рану? И долго ли заживало? Болело?

— Полагаю, Лизавета Владимировна будет среди почётных гостей, — отметил Милютин. — После таких-то пожертвований!

— Ну что вы, — неловко улыбнулась. — Мне ничего не стоило — незначительный вклад. Все вскоре увидят это невероятное строение изнутри — мне довелось там быть. Мои скупые подношения едва ли покроют даже одну, самую маленькую, золочёную фреску.

— Слышали, прибыл сын графа Мирюхина. Не изволили сопроводить вас?

— Мне показалось грубым приглашать кого-то в обход княгине, боле того, брат недолюбливает всякого рода мероприятия — будь то увеселительные или интеллектуальные.

В зал вошёл Лев Николаевич, все тут же поприветствовали его. Осмотревшись, он махнул мне издалека, но сперва подошёл к князю. Мои собеседники тоже поспешили поприветствовать редкого гостя, оставив меня одну. Но радовалась я недолго — подошёл Сенковский Иван Осипович, сын знаменитого востоковеда, почившего в том месяце. Поговаривали, семья их в крайне бедственном положении, что казалось мне совершенно несправедливым: работы Сенковского (или Барона Брамбеуса, как он чаще всего подписывался) — величайшие труды в области изучения востока, которые будут служить людям ещё не одно десятилетие. Мне и самой довелось пообщаться с ним однажды, около года назад, и эта беседа была столь захватывающей, что я — нет-нет — да вспоминаю интересные замечания об арабской и еврейской культурах. Мне даже повезло читать его работы — статьи из его огромных, но неизданных, собраний сочинений.

— Ваше сиятельство, — поклонился Иван Осипович.

— Мои соболезнования вашей утрате, — присела в реверансе. — Заклинаю вас сохранить все труды и заметки вашего отца — для будущих поколений.

— К сожалению, я не обладаю и толикой отцовского ума, да и матушка сильно сдала — не справляется с делами. Боюсь, покуда не найдётся достойный человек для хранения их наследия — исследования будут пылиться или вовсе канут за ненадобностью, — и он посмотрел на меня крайне выразительным взглядом. Намёк был понят вмиг — господин изволили так витиевато предложить мне место того самого «человека, достойного сохранить Сенковское наследие».

Господи, ну почему опять я? Разве мало девиц вокруг? Ну, может в Кружке и мало, но едва ли будущих жён ищут именно тут! А эти — уж простите! — надоедливые кавалеры! Я полагала, хотя бы тут я от них спрячусь. Не считая писем и Безрукова — это было уже шестое подобное предложение.