— Чего-с? — растерялся.

— Образование?

Мирон Олегович помолчал.

— Коли барыня пожелает-с, — наконец, сказал. — Средств и не на такое хватит.

— Учту.

— Дошли-с. Вот и кабинет, — передо мной открыли дверь, пропуская в тёмное, пахнущее бумагой помещение. Управляющий засуетился, вскоре свечи осветили два рабочих стола. Один — пустой, другой — заваленный бумагами. — Прошу простить, в работе весь. Никого сюда не пускаю-с, а самому прибрать времени нет.

— И правильно — не пускай.

Всё очевиднее, что имение не первый год, а то и десятилетие, держится на Синицыных. От того и не развивается, что управляющий без указа ничего сделать не может, разве что поддержать умеренно, чтоб и вовсе всё не развалилось.

Знакомство с домочадцами и местностью перенеслось на послеобеденное время, несколько часов я увлечённо погружалась в документацию, заодно и набросав завещание: на что средства пойдут, кому имения перейдут, что с душами делать, что со мною. В моём положении оставить завещание — самое важное, что я должна сделать. Не хотелось бы на том свете отчитываться за то, что вавиловскими деньгами сотворено после моей смерти будет. После себя полагается оставлять только хорошее. Главное, чтобы ещё какие наследники не объявились, а с образом жизни Феденьки я вовсе не удивлюсь, если тут половина работников — с графской кровью.

Санкт-Петербург

Столичное имение Воронцовых

О болезни графа Вавилова Демид узнал, как только спросил — весть была большим секретом, но оттого её и обсуждали в каждом будуаре. Вскоре он узнал и о судьбе новой знакомой — жениха, точнее мужа, она в жизни не видела и в Петербург, к нему, отправилась впервые. Воссоединение влюблённых — правда, версию с влюблённостью Демид уже отмёл — не состоялось. Как говорят, граф не встаёт с постели, а кто-то шепчет, что и вовсе того — помер.

К своему стыду, Демид надеялся, что сплетни правдивы, только вот это бы значило, что род Вавиловых прервался. Печально, но он, как последний мужчина Воронцовых, не считал подобное большой потерей. Сохранение фамилии, продолжение рода — он считал устаревшими ценностями и, ощущая себя человеком современным, глядящим в будущее, он полагал, что однажды ничьи фамилии не будут иметь значения.

Впрочем, до тех времён Демид, как и весь его род, не доживёт, если он не удосужится оставить после себя наследника. Таких планов, к слову, у Демида не водилось.

Другая часть сплетен касалась самой графини — вавиловские холопы молчаливостью не отличались: знавал свет и про то, что новая графиня расточительна, раз баню топит по осени, что своенравна — носит простые туалеты, слуг отсылает, что юна и некрасива — хотя последнее, по мнению Демида, было ложью.

Свет дрожал в ожидании приёма, где должна — обязана! — была появиться юная графиня, однако же приглашение за приглашением: купцы, виконты, графы, даже герцоги — все получали отказы, из того и новые сплетни выросли — нелюдима, а может и того — юродива.

Демид метался — должен ли он прибыть к графине и справиться о здоровье графа как «старый знакомый»? Приличия говорили, что он не в праве навещать дом, пока хозяин не может его принять, но душа просилась.

— Нет уж, — сказал сам себе. Ему противна была даже мысль, что он станет причиной развития новых сплетен. Тем более любой скажет, что с Фёдором Демид не водился никогда — ни в лицейские годы, ни на службе, ни, тем более, после. Компании их были совершенно противоположны, как и интересы. Демид, по правде, вовсе не отличался особыми интересами, закольцевав свою жизнь вокруг службы.

Вавилова ему было не жаль, даже больше — он не желал ему выздоровления. Думалось Демиду, что Господь услышал его и избавил дикий цветок от смердящей назойливый мухи.

Между тем самого Демида тоже завалили приглашениями, и также, как и графиня, он все отклонял — не время, не в этот раз, множество дел, имения требуют внимания… Да и батюшка — царствие ему — ушёл из жизни недавно, траур!

Про князя, к слову, сплетни тоже ходили — Демида Воронцова величали оловянным солдатиком, но не за стойкость в бою, нет — за известную в обществе «деревянность». Он не привечал ни женщин, ни карт, ни даже выпивки! Из развлечений выбирал игру со смертью, а если же не отправляли его с гарнизонами — пропадал в казармах среди резервных войск.

И всё же от некоторых приглашений не отказываются. Даже траур не освободил его от выхода в свет. Конверт с императорским эполетом, строгий, без лишних вензелей, с приглашением на придворный банкет по случаю прибытия посла из Германии. Поговаривали, Вюртенбергское королевство неотвратимо станет частью Германской Империи, и, как один из представителей Вюртенбергов, Демид обязан был присутствовать на встрече «и не позорить тётушку». Последняя даже прислала учителя, чтобы тот подтянул немецкий племяннику, ведь «на этой войне мозг его наверняка закостенел».

Уже с месяц ему дозволялось говорить только лишь на немецком, что казалось абсурдом, ведь кто может ему указывать? Он давно не гимназист! Впрочем, как ни странно, правилу он следовал неукоснительно и, казалось, вот-вот забудет русский.

— Эти ткани — последний писк моды, весь Париж…

— Kein Russisch! Kein Russisch! Nur Deutsch! — «Никакого русского! Никакого русского! Только немецкий!» — возмутился проходящий мимо учитель.

— En Français? — «по-французски?» — предложил модист, затравленно поглядывая на Демида.

— Nur Deutsch! — «только немецкий!»

— Je ne parle pas allemande! — «я не говорю по-немецки!» — решил гнуть свою линию модист.

— Parle en russe, — «говори по-русски,» — разрешил ему Демид.

— Kein Französisch! — «никакого французского!» — настаивал учитель.

— Ich bin deine Sorge, er ist nur ein modist. Lass ihn in Ruhe, der Schuler, lass ihn seinen Job machen! — «я ваш ученик, он только модист. Оставьте его в покое, дер Шулер, пусть делает свою работу!» — попросил Демид.

Дер Шулер возмущённо ахнул и вышел из комнаты, Демид же поскорее выбрал ткани и фасон костюма и отпустил несчастного модиста. Единственным его желанием было, чтобы приём поскорее закончился и этот излишне педантичный немец покинул его дом.

Но чтобы закончиться, приёму следовало хотя бы начаться.

Санкт-Петербург

На пути к Зимнему дворцу

О Петербурге чаще говорили с придыханием, кокетливо, но в основном те, кто в жизни его не видывал. Побывать в столице было мечтой каждого юноши и каждой девицы, всякий верил, что тут — совсем иная жизнь, воздух, люди, что столица — единение возможностей и больших начал.

Петербург называли по-разному, но всё ласково: душка, любимец, дружок. Натуры лёгкие, влюбчивые, представляли рестораны, набережные, шляпки и цилиндры по последней моде. Материалисты же фантазировали о машинах, о канализациях, о многоэтажных домах.

Я же о Петербурге старалась не думать. Да, действительно, столица — эпицентр Российской жизни, но так ли красива эта жизнь, как представляют её провинциалы? Здесь за любым углом тебя запросто зарежут, и едва ли — среди полумиллиона человек — до этого будет хоть кому-то дело. Тут каждый сам за себя, и по прибытии ты остаёшься один на один с собой, против целого мира, против страшного, пожирающего душу нечто под названием Петербург. Это дышащая огнём паровая машина, это пугающих размеров торговые суда, это пьяницы и развратницы — среди бедных и богатых, это единение возвышенной красоты искусства и его же наводящего ужас уродства. Лишь один из десятков тысяч сможет удержать себя от падения, не поддаться блеску развлечений, мнимой праздности местного существования. Сколькие прибыли сюда за большими свершениями, за знаниями, жаждущие перемен, и сколькие сейчас, смердящие, обложенные девицами, валяются в дешёвой комнате одного из сотен доходных домов?..

Нет, Петербург — не друг, не душка, он подлый лицемер! Он выжидает, и — стоит тебе потерять бдительность — он вцепится жадными клыками и высосет всю кровь.