Как пел народ — без меня меня женили, и слава Богу на тот момент мне был только шестнадцатый год, в наш век для брака немодный. Свадебных церемоний я бы точно не пережила — удавилась бы на месте! Вот бы было о чём сплетничать по салонам… А так хоть словно бы и подготовилась, близится моё восемнадцатилетие и чувствую я себя куда более способной к новой жизни.

Отказаться от этого брака? Едва ли я могла. Отец давно почил, связей у нас почти не осталось, а Мирюхины слишком далеко от столицы, чтобы иметь хоть какое влияние. Да и стоило ли напрашиваться на ещё большую немилость? Я положилась на Господа, Он никогда меня не оставит. Да и… глубоко внутри мне хотелось перемен. Чего значительно в своей жизни я могла бы сделать, сидя в четырёх стенах, не имея влияния. А в столице? Возможно, нося вавиловские гербы, я смогу сделать хоть что-то — для семьи, для себя, для людей — что-то значимое.

Шёл уже третий месяц нашего путешествия. Тёплые южные пейзажи, горы, давно сменились промозглыми лесами, бушевала осень и мне оставалось лишь радоваться, что ничто не задержало нас в пути излишне — зиму я бы вряд ли перенесла. Каждый привал Дарья прогревала камни и угли и подкладывала их под моё сиденье, но я всё равно мёрзла и дважды заболевала, что, вкупе с малочисленным, но всё же эскортом, присланным для безопасного конвоя, замедляло нас.

Вавилова. По отцу и… по мужу — как бы мне ни хотелось забыть об этом удручающем факте. А значит, земли по ту сторону витража — мои земли, люди — мои люди, а вся эта грязь, болезни, обесчеловеченность — на моей совести.

Вина за горе каждого увиденного в пути тревожила сердце, дорога теперь казалась бесконечной. Природная моя самопредвзятость не давала мыслить здраво, и казалось, за всю жизнь я не видела ни земель, ни крепостных забытее и печальнее. Хотелось выскочить к ним — к людям — и клясться на коленях, что не знала об их положении, что — ей-Богу! — поменяю их жизни к лучшему, и на то в обмен свою собственную жизнь положу.

Однако разум и воспитанная предприимчивость местами брали верх над драмой, оценивая и густые леса, и богатые поля, и нет-нет, да выложенные крупным камнем или доской дороги, по которым было до ужаса приятно ехать. Я знала, что происхожу из богатого рода, но никогда не могла и мысли допустить о действительной величине этого богатства. Боюсь узнать по приезде, что часть имущества проиграна или пропита, а другая — через подлость и суды отобрана ближайшими соседями.

Впрочем, граф Егор Мирюхин, хозяин и поместья, и ссылочных земель, на коих мне довелось расти, взявшийся заботиться обо мне ещё при жизни батюшки и бывший его добрым товарищем, уверял, что кузен, хоть и никчёмен без меры, а удачлив также — без меры, и умудрился ничего не то что не проиграть, но и приумножить в малой степени, заимев пару усадеб от своих — вероятно бывших — карточных товарищей.

И всё же ни в каком другом направлении состояние Вавиловых Феденька не приумножил, и там, где можно было улучшить положение и арендаторов, и крепостных, всё было ровно без изменений уже не первый десяток лет, лишь налог платился исправно — ежегодно всё больший и больший. Оттого, видимо, и крепостной такого вида, что возделывать нечего без барского указа, а уплата — как с богатых земель, и платит-то кто — не дворянин из золотых коллекций, платит крестьянин — из скудных своих обедов, из добытого с потом зерна, из худой скотины да из пустых карманов — кровью платит.

Темнело, и экипаж мой, прибавляя волнений, набрал скорость. Для всякого путешественника — будь он один или же под охраною, дурным знаком казалось ехать по вечернему мраку. Возничий обещался довести до стоянки вот-вот, но пока мы ехали и ехали, и ничего не предвещало двора для ночлежки или, на худой конец, станции для смены лошадей.

Князь Демид Воронцов

В часе езды до постойного пункта

Негоже было верить в злых духов, что путают дороги и уводят не туда, но Демиду не на кого было грешить — казалось, лишь нечистая может отвратить его от пути, которым он не первый год ездит и знает каждое дерево, каждый овраг.

И вот, смотрите-ка, словно бы заблудился — по его расчётам уже должна бы виднеться стоянка, но то ли туман неосязаемый, то ли дымка потусторонняя никаких огней разглядеть не давали.

Он нервничал. Боялся прибыть в Петербург и с порога встретить весть о смерти отца. Нет-нет, он желал бы знать для начала, прочитал ли тот оставленное на прощание сентиментальное письмо, и — так глупо! — надеялся, что, расчувствовавшись от сыновьей любви, отец вдруг пойдёт на поправку.

Когда Демид последний раз видел его, тот уже прощался, но не позволил сыну остаться до своего последнего вдоха.

— Долг превыше семьи, — это словно было вырезано на их костях, но, к своему стыду, Демид в это верил слабо, хоть и скрывал. И всё же отца ослушаться не посмел — отправился в столицу, как и было ему велено изначально — передать каждую подробность положения в Крыму после подписанного не так давно парижского мирного договора. Словно бы Император не знал положения — знал, конечно, — но отчего-то требовал непременно к себе, а жаловаться на домашние проблемы не гоже! Да и батюшка бы — будь он даже мёртв — за подобное нытьё восстал бы из могилы и удавил бы единственного своего наследника.

К безмерному счастью, батюшка был ещё жив — Демид на то надеялся — и для удавления восставать бы ему не пришлось.

И всё же как это всё набило оскомину! Война закончилась, никуда более его отправлять не собираются — перевели в Петербург, опасаясь прервать род Воронцовых, и всё же вот оно — для себя, отставной в свои ранние годы гвардеец, пожить не может. Разве многого он хочет — остаться у ложа умирающего отца покуда не услышит его последний вздох?

Нет, такое не положено. Такое стыдно, порицаемо. Сам из себя выпрыгни, но при дворе появись, а коли уж намёки есть, что ты последний мужчина своего рода…

Странный шум заставил придержать коня, прислушаться. Точно — словно бой какой, а в темноте и не понятно, куда ехать. Нужна ли помощь?

Ай! Да что за вопрос?!

Демид пришпорил коня и отправился на звук. Поведение его никогда не славилось стремлением к самосохранению. Лучше пусть помрёт от рук дорожного ворья, чем будет всю оставшуюся жизнь корить себя за то, что не вмешался — такой морали он придерживался во всём, и тётушки всё диву давались, как он жив до сих пор.

И правда сражение! Словно бы по волшебству — именно здесь, противореча законам природы, на узкой тропинке едва ли годной для экипажа, под сенью пушистых верхами сосен, было светло.

От стоянки уже подоспели офицеры, смешались со стражей явно дворянского экипажа, и лихо — уже почти завершив это сражение — отбивались от немыслимый в такой близости к станции кучки разбойников.

Разобрались. Демид спешился, подходя ко знакомому офицеру — он тут служил, наверное, с самого основания.

— Княже? — удивился офицер. Затем, заметив новенькие нашивки, споро отдал честь. — С повышением!

— Уже в отставке, — Демид присмотрелся к поставленным на колени разбойникам. В тряпье, грязные — то ли для маскировки, то ли просто. Оружия, отобранные, в куче — ржавые, ломанные. — И что делать будете?

— Чего тут думать — на месте казним.

— Не сметь! — донеслось звонкое из экипажа.

— Ваше сиятельство! — оттуда же в волнении.

— Да отпусти ты меня! — дверь, как от удара, распахнулась, явив всеобщему взору блестящие от злости глаза. — Это самоуправство! Кто позволил казнить на месте?!

— Закон государев, — пробормотал офицер, озадаченный.

— То за смертоубийство или ещё что хуже, а эти — эти в чём преступники? В бедности своей? В том, что хлеба нет?

— Так ведь на боярыню…

Демид молчал, словно и не был там, с ними. Взгляд его прицепился к воплощению жизни, к тонкому — естественному природе — стану, ко сжатым во гневе мелким кулакам, острым не по моде, но, очевидно, не видавшим труда. Дворянка эта казалось в равной степени столько высокоранговой, сколько и провинциальной, одетая закрыто, как того приличествовала мораль, но не двор, придерживая сбившийся с головы платок, раскрасневшаяся, да так сильно, что и в полумраке заметно. Она ввела Демида в такую растерянность, которую он не знал и в самые молодые свои годы.