— Какое радостное известие! — вздохнула счастливо. — А где же сама княгиня?

— А вы не знаете? — Милютин удивлённо посмотрел на Ланского. Тот — напрягся, заозирался нервно.

— Чего не знаю?

— С того дня, как племянник её высочества, князь Демид Воронцов, покинули столицу, она захворала…

— Покинули столицу?! Ох, простите… — прижала ладошку к губам — выкрик получился излишне громкий. — И куда же князь отправились?

— Лизавета Владимировна! — прежде, чем хоть кто-то ответил на вопрос, в разговор ворвался Безруков. — Как я рад вас видеть!

— Взаимно, Виктор Викторович, — присела в реверансе.

— Нам пора, были рады сообщить вам столь радостное известие, — вдруг откланялись Милютин и Ланской.

— Но постойте же… — начала было, но их и след простыл. — А вы не знаете, куда уехал Воронцов? — тут же нашла новую жертву.

— Лизавета, вам стоит присесть…

— Не надо! Будьте добры ответить!

— Избавьте меня от этого…

— И не подумаю! — процедила. Никогда не была так груба, но странное чувство, сковавшее горло, — а точнее дурное предчувствие — кипятило кровь. — Куда отправились их светлость?

— На фронт.

Эти слова камнем ухнули в омут моих подозрений. Мне послышалось?

— На фронт?

— На Кавказ…

К тому камню грубой верёвкой была привязана я, и, вслед за ним, я рухнула в омут — без шанса выбраться.

— Лизавета Владимировна, — меня придержали под локоть, усадили куда-то.

Всё было неважно. Я тонула.

Тонула в вязком удушливом тумане предательства.

Как он мог?

Как он мог!

— Господи-Боже, — прошептала. Прихватило сердце — я прижала к нему руку, словно бы в попытке запустить его вновь.

Нет, оно погибло. Так просто и так быстро.

Столь хрупким оно оказалось!

Всё так прозаично… все эти разговоры, горячие споры, взгляды, доверие… Всё это было ложью — князь никогда не слышал меня. Он лишь водил меня за нос складными рифмами — чарующими, но лживыми.

Поэзии с прозой не тягаться. Проза есть всё, чем мы живём, из чего состоим, а поэзия — так, лишь зыбкие мгновения одухотворённости.

И ведь мне не у кого спросить — почему? И Лев, и Павел давно уже покинули Петербург, а теперь и князь, и я одна, я снова одна…

— Лизавета Владимировна… — урывками слышала голос Безрукова. — Не переживайте так… говорят, у князя что-то стряслось… он был сломлен… разбит… он уехал одним днём… отправился в ночь… он никого не слышал… на него было страшно смотреть…

— Пустое, Виктор Викторович, — проговорила неожиданно твёрдым голосом. Как гранит — таким же холодным и строгим. — Его всегда тянуло на фронт. Видимо, фамильную жажду крови ничто не в силах искоренить.

Я встала, молясь, что ноги не подведут. Казалось, душа моя осталась сидеть на месте. Обернулась, увидев Безрукова, присевшего у диванчика, и мёртвое моё бездыханное тело с истерзанной грудью и вырванным сердцем.

Мираж рассеялся.

Безруков у дивана остался один. Он встал медленно, посмотрел на меня с отягощающим сердце сожалением, и, быть может, это бы расторгало меня, но ведь сердца у меня больше не было.

Не было.

— До встречи, Виктор Викторович, — присела в реверансе и, ни с кем боле не прощаясь, покинула собрание.

Санкт-Петербург

Поместье Вавиловых

Затворничество графини переходило все рамки. Она отказывалась от еды, от общества не то, что друзей — слуг, не выходила на свежий воздух, но при том всё равно заболела, да так тяжело, что с месяц не вставала с постели. Павел Кирсаныч, оставивший службу во дворце ради службы графине, ежедневно обивал пороги её покоев. Казалось, она постарела — так осунулось её лицо, пропал блеск глаз. И без того худая, ныне она боле походила на мёртвую, чем на живую, вызывая беспокойство домочадцев.

Синицины же в очередной раз доказали преданность — без хозяйки дело не встало: продолжали работать мануфактуры, строились школы и госпитали, проходили сделки, собирались урожаи, образовывались крестьяне. О Лизавете Вавиловой в народе ходила добрая молва, не стеснялись её приравнивать даже к святым! Всякий надеялся вдруг оказаться выкупленным ею, да только сама графиня не была о том осведомлена, погружённая в пучину преувеличенных на взгляд сторонних наблюдателей страданий.

К Рождеству она вдруг опомнилась — словно воспряла ото сна. Глухое её затворничество прекратилась, графиня, всё то время молившаяся в одиночестве, стала вновь посещать храмы, распорядилась вдруг об очередной большой милостыни, и то не удивило бы её окружение, если бы милостыня не полагалась военному полку — на одеяла, сало, соль. О нелюбви Лизаветы Вавиловой к военным знал всякий, но все вопросы отпали, когда средства обнаружились на Кавказе, там, где служил небезызвестный князь Демид Воронцов.

Сердце женщины — потёмки! Общество разрывало от любопытства…

А Лизу разрывало от смешанных чувств! Обидой она пыталась заглушить страх за возлюбленного, затворничеством не позволяла себе узнавать о нём, но больше сдерживать себя не могла. Князь уже пятый месяц, как покинул Петербург, а значит, не менее двух месяцев он находился на фронте, и один Бог знает, что с ним.

Лиза решилась вызнать — полистала военные ведомости, поспрашивала у слуг, наконец, написала Льву, а за ним — Павлу. К её ужасу, никто о князе не знал. Тогда, в сомнениях, она написала графу Мирюхину, зная, что в ближайшие месяцы ответа не получит.

Обида больше не заглушала тревогу. В один момент все мысли Лизы устремились к Демиду, она неустанно молилась о его здравии, не в силах думать ни о чём ином.

От отчаяния её отвлекло неожиданное известие — суд над вице-директором Департамента государственных имуществ Нефедьевым. И по какому поводу? За недостойное и жестокое обращение к крепостным! Убитая горем Лиза вовсе позабыла о своём обещании разобраться с жестоким помещиком, и вот — ей и делать ничего не пришлось! Что это — случайность или?..

Не случайность. Лиза и сама чувствовала это, но вернувшийся на время в Петербург Павел не оставил ей сомнений — о происшествии на том вечере доложил Демид, он лично — в ту же ночь — назначил людей для расследования.

А потом уехал.

На фронт, чтоб его!

Нет-нет, чтоб с ним ничего плохого не произошло, и он вернулся!

Именно суд над Нефедьевым стал первым выходом Лизы в свет за долгое время. Ему определили каторгу, и Лиза понимала — если бы не личный интерес Демида, Нефедьев, вероятно, избежал бы наказания.

И снова Демид Воронцов — даже на расстоянии — смущал её разум. Он казался ей вероломным злодеем и непризнанным святым одновременно. Как она ненавидела его и любила, один день плача из-за переживаний, другой — из-за невысказанных обид. Всё больше стало разговоров о том, что князь погиб на фронте, ведь вестей о нём так и не было.

Лиза не знала, в чём забыться, изводила себя до бессознательного состояния. Так, однажды, конюх — тот самый, Мирюхинский, — нашёл её в саду. Графиня, замёрзшая, без чувств лежала в снегу. Тут же её привели в баню, которая в холодное время года не остывала. Лиза чудом не заболела, и всё же за её душевное состояние решили взяться всерьёз и, что удивительно, сам Витька.

— Животные лечат, — изрёк он глубокомысленно, когда сенные собрались вместе, чтобы решить, чем помочь хозяйке.

С тех пор Лизу исправно — чуть ли не насильно — водили в конюшни. Поначалу она воспринимала прогулки уныло, но Витька был прав — животные лечат. Вот графиня и сама стала ходить к лошадям, а вскоре — и выезжать на прогулки. Верховая езда странным образом успокаивала, зашивала израненное сердце. Лиза пристрастилась, забросила дела, зная, что Синицыны справятся со всем и без неё, всё чаще её обнаруживали за пределами города — верхом, одну.

Жизнь, кажется, перешла в новое русло — более тоскливое, тихое, но, к счастью, Лизавета Вавилова больше не подавала признаков непроглядного отчаяния.