Мирон Олегович и Павел Кирсаныч уже были тут. Распахнутые портьеры не сдерживали свет, впервые я оказалась в этой комнате днём, а не ночью.

— Мои соболезнования, ваше сиятельство, — тут же встал Павел Кирсаныч. Мирон Олегович молча поклонился.

— Не о чем тут сожалеть, — проговорила сухо.

Фёдор лежал, с головой накрытый покрывалом. Приподняла ткань, всмотрелась в окаменелое лицо, попыталась прощупать пульс на заплывшей шее, но, быстро сдавшись, нашла его кисть. Впрочем, и без того было ясно: Фёдор, наконец, мёртв.

— За батюшкой уже отправили.

— Что ж… — ни говорить, ни даже думать не хотелось. Я ничего не чувствовала — ни радости, ни тем более огорчения.

Мёртв. Я ждала, но это оказалось неожиданным. И нужна ли мне его смерть теперь? Сейчас, когда тот, кого люблю — далеко?..

Обернулась. Безруков так и стоял за порогом, не смея войти — молчаливо следил за моей реакцией.

— Что? — спросила.

— Не знаю, что от вас ожидать.

— Ничего, — пожала плечами. — Чаю?

— Откажусь.

— Тогда, не сочтите за грубость, вас проводят…

— Конечно, — он кивнул. — Буду ждать вас на следующей встрече в Кружке.

— Не думаю — мне стоит выдержать траур.

— Вы и так в нём.

— Посмотрим, — не стала продолжать беседу, пошла к себе. — До встречи, Виктор Викторович.

— До встречи, ваше сиятельство, — донеслось мне вслед.

В кабинете я рухнула за стол, вытащила бумагу, перо. Нервно открыла чернильницу, запачкала стол. Принялась вытирать, выждала немного.

Вздохнула.

Захотелось написать ему. Так захотелось, что даже занесла перо над бумагой…

Теперь я свободна. Возвращайтесь. Я забуду ваше предательство. Я засуну гордость куда подальше. Вернитесь ко мне, примите мои чувства, разделите со мною жизнь.

Я люблю вас. Всем сердцем и несмотря ни на что! Но…

Но писать ничего не буду.

Капля чернил упала на лист, брызнув во все стороны фигурной кляксой.

Я отложила перо в сторону, закрыла чернильницу.

К чёрту!

Смяв лист, бросила в камин.

Будь, что будет. Князь уехал — это его выбор. Может он давно уже мёртв! Зачем травить себе душу, зачем ждать ответа, когда можно просто-напросто забыть его?

Да, так я и сделаю.

Жизнь продолжается и без всяких повёрнутых на войне снобов!

Территории Северо-Западного Кавказа

С момента назначения нового наиба адыгские подразделения воспряли духом, что не могло не повлиять на результаты столкновений с российскими войсками. Новый наиб, Мухаммад-Амин, помимо хорошего военного образования, имел не дюжие политические таланты, и заручился значительной поддержкой османов.

Русским приходилось отступать. Впрочем, их было больше, они были лучше оснащены, что — нет-нет — да позволяло теснить абреков глубже в леса.

Демид Воронцов прибыл добровольцем в период активных столкновений. В военных кругах он был довольно знаменит, однако все знали — разрешения вернуться на фронт князь не получал, а значит и вернулся он не в «своём» чине. Что же стало причиной столь вопиющего ослушания — оставалось только гадать, хотя среди солдат шептались: виной всему — разбитое сердце.

Демид же о мотивах не распространялся, да и в целом — предпочитал не общаться с сослуживцами. Вёл себя странно, нелюдимо, а в бою — вяло, хоть и не трусливо вовсе, нередко бросался грудью в самое пекло.

Казалось, на фронт он прибыл не воевать, а умирать.

Он был, очевидно, не из тех, кто долго принимает решения. Получив очевидный отказ от той, кто могла удержать его в столице, он тут же уехал — да и оставаться было бы непосильным испытанием.

Мысли вернуться у него не возникло ни разу за весь путь до нужного подразделения, хотя на подумать времени было немало. Он в какой-то степени ощущал обиду, но по большей части — гордость не позволяла оглянуться назад. Нет-нет, мосты сожжены, а ненужные воспоминания и слишком глубокие мысли размягчают сердце, лишая уверенности в собственных поступках.

Демид любил Лизавету Владимировну — и любит. Она приходит к нему во снах, в полудрёме, в минуты боя. Отчитывает, ругает, плачет. Вероломно разрывает его сердце в клочья, но неизменно — не подпускает к себе. Даже в мечтах, даже в его собственных — чёрт возьми! — фантазиях, Лиза отказывала ему.

На фронт Демид вернулся не побеждать — существовать. Что-то изменила в его разуме графиня — что-то очень важное, отчего больше он не горел желанием сражаться. Сейчас он точно видел — Господь не на их стороне, признавал свой долг, но не правоту, а потому в нём больше не было прежней силы, на фронте он казался себе балластом, нежели кем-то нужным и попросту искал смерти, хоть сколько-то в глазах других доблестной.

Но смерть к нему не приходила. Так абсурдно — ведь он словно бы всё делал для того, чтобы умереть. Но вражеские пули, горские кинжалы — ранили, но не убивали, щадили, будто знали — перед ними не враг, не тот, кто желает им смерти, а лишь заплутавшая избитая душа.

На второй месяц службы Демида взяли в плен. Солдаты его положения — редкость на передовой, они скорее отсиживались в безопасности, потому горцы, получив шанс, не стали зря терять время. Демид не отбивался, когда во время боя его вдруг куда-то потащили. Удар по голове — и он потерял сознание.

Очнулся на рассвете, связанный, — в лагере абреков.

— И зачем я вам? — спросил. Никто в лагере уже не спал — настало время утренней молитвы, к которой горцы относились особенно серьёзно.

— Обменять, — было ответом.

— И с чего вы взяли, что за меня что-то дадут?

— Мы знаем, кто ты.

Через время, когда молитвы завершились, к нему вернулся всё тот же воин. Демид научился различать кавказцев — этот был чеченцем или ингушом: светлоглазый, русый, с тонкими губами, едва видными в бороде, и довольно коренастый.

— И пытать будете? — спросил Демид равнодушно.

— Нет.

— Отчего же?

— Ты нужен только для обмена — не для сведений.

— Ну, грех не воспользоваться таким шансом, нет?

— Нам грех — воспользоваться, — горец протянул Демиду чашу согретой только что на костре воды. — Мы следили за тобой. Может ты и сын Воронцова, сейчас от тебя мало толку — лишь пушечное мясо. Отчего ты стремишься умереть?

— А я стремлюсь?

— Только слепой не заметит.

— Как чутки ваши горские сердца, — хохотнул Демид, возвращая чашу.

— Мы умеем смотреть и слушать. Говорят, кто-то разбил тебе сердце.

Демид тут же стал серьёзнее. Он вдруг осознал, как близко они могут подобраться, раз даже сплетни слышат. Или у них есть осведомитель?

Впрочем — какая разница? Демида это уже давно не волновало. Кто проиграет, кто выиграет — разве это важно? Всё равно все окажутся в земле, а принадлежит она одному лишь Богу.

— Её зовут Лиза, — признался Демид вдруг.

Абрек задумался. Потом, улыбнувшись, сказал:

— В горах известно это имя.

— Неужели?

— Многие знали русскую девочку с храбрым сердцем. И я её знал.

Демид задумался — не могло же быть так, что именно этот горец знал его Лизу?

— Лиза из Белого дома, — горец улыбнулся, почесав бороду. — Тоже, как и ты, бывала в нашем плену — для обмена. Говорят, её перехотели отдавать — настолько сроднились, но дело важнее привязанностей.

— Вот и моя Лиза — храброе чистое сердце, — вздохнул Демид. Сил думать — а та ли это Лиза? — не осталось, но мысль о её пленении ранила сердце. — Как тебя зовут? Или говорить не положено?

— Отчего не положено? Нам нечего бояться. Зелимхан.

— Демид.

— Уж это знаю.

— Точно… — улыбнулся. Их разговор казался слишком дружелюбным для врагов. Впрочем, врагами они друг друга не считали — лишь двумя людьми, выполняющими свой такой разный и такой одинаковый долг.

Демида вскоре обменяли, но то недолгое время, проведённое с абреками, поменяло его ещё сильнее. Он видел, как они готовятся к бою, видел, как молятся, как спят, как едят, как лечат друг друга, прекрасно справляясь с ранениями и переломами, но не зная, как лечить простую лихорадку.