— Ух, какой ты модный, — сказал Борис Иванович, с ног до головы оглядев сына. — В честь чего это, а?

Но Митя не успел открыть рта, как в прихожую вошла дочь Ракитина, стройная, слегка пополневшая, подстриженная под мальчишку и с золотым медальоном на красивой смуглой шее.

— Римма? — удивился Борис Иванович. — Почему так внезапно? Ни письма, ни телеграммы? Хотя бы позвонила. Вот молодежь. Ну ладно, ладно, подавай щеку.

И он трижды поцеловал ее. Потом долго смотрел в лицо, будто не узнавал. И опять поцеловал.

— Ты как: одна или с супругом?

— Одна. Ушла я от него, — тихо сказала Римма.

— Что? — Борис Иванович на какое-то мгновенье остолбенел. — Как то есть ушла? Ты же писала, что счастлива, что едешь с ним отдыхать в Болгарию, потом еще куда-то, чуть ли не в Рим. А теперь?

— Обманул он меня, — сухо ответила Римма. — Холостячком прикинулся, а у него жена, двое детей. Словом, жених с прида́ным.

Борис Иванович опустил голову, задумался. Он слышал и не слышал слова дочери. Они сейчас звучали словно из другого мира. А голос был ее, Риммин.

— Странно все же, — вздохнув, сказал Борис Иванович. — Ну, этот обманул. А что Мерцалов сделал тебе плохого? Женились вроде по любви. Все как надо. И мужик он деловой, энергичный.

— Не знаю. Когда уходила, знала, а сейчас ничего не знаю.

Она повернулась к стоявшему у стены пианино и, не садясь, одной рукой проиграла коротенькую грустную мелодию.

У Бориса Ивановича подступил тугой ком к горлу. Он ушел на кухню, где жена готовилась накрывать на стол. Полина Поликарповна взяла мужа за руку и сказала вполголоса:

— Хватит казнить человека. Ну получилось и получилось. Ты же ей отец, а не только секретарь горкома.

— А ты напрасно делишь: отец, секретарь. Может, как раз твои убеждения…

— Какие убеждения? — прервала его Полина Поликарповна. — Ну, какие?

— Забыла? — Борис Иванович взял вилку и медленно постучал ею по краю стола. — А кто говорил: «С твоей внешностью только на сцену, Риммочка, только на конкурсы». А Риммочка нос кверху и сама уже не знает, чего хотеть.

— Ладно, хватит, — строго сказала Полина Поликарповна, и забрала у него вилку. — Не порть, пожалуйста, вечера.

За столом Борис Иванович выпил рюмку коньяка, лениво поковырял вилкой в тарелке и попросил крепкого чаю. Когда шел домой, вроде хотел есть, а тут и аппетит пропал.

Полина Поликарповна старалась завести разговор то о Митиных проделках, то о студии местных художников, которой она руководила, хотя сама рисовала очень редко и не каждую картину доводила до конца.

Настроение за столом было невеселым. Наконец Полина Поликарповна выпила полрюмки коньяка и махнула рукой:

— Ладно, не горюй, дочка. Отдохнешь дома, успокоишься. Работу подберем тебе получше.

— Зачем подбирать, — возразила Римма. — У меня профессия.

— Неужели опять диспетчером на железную дорогу пойдешь? Не знаю, что в этом хорошего: ночные дежурства, тревоги, ответственность. Разве это женское дело?

— И пусть не женское, — загорелась Римма. — Зато понимаешь, кто твоя дочь, мама, когда сидит в диспетчерской? Властелин! Не веришь? Представь: ночь. В темноте бегут поезда грузовые, пассажирские. Сменяются бригады, мигают светофоры. И кто, думаешь, всем этим управляет? Вот кто! — Римма положила на стол пальцы с ярко накрашенными ногтями и с удовольствием пошевелила ими.

— Я тоже буду диспетчером, — заявил всеми забытый Митя и с грохотом выбрался из-за стола.

— Примем к сведению, — насмешливо сказала Полина Поликарповна, — династию железнодорожников образуем.

— Династии может не получиться, а Римму сбивать не надо, — сказал Борис Иванович.

— Ну вот и устраивай. Звони Кирюхину.

— Звонить я не буду. Пусть сама идет и устраивается, как все. У Кирюхина чутье на кадры неплохое.

— Вот видишь, как ты относишься к дочери, — упрекнула его Полина Поликарповна. — Звонить не будешь, говорить не будешь. Хорошо, я сама поговорю.

— И ты не будешь.

— Запрещаешь?

— Расценивай как угодно.

— Ну ладно, ладно, — сказала Римма. — Не нужно никаких разговоров. Я сама все сделаю.

Она еще минут пять посидела за столом, затем подсела к пианино и стала вспоминать вещи, разученные когда-то в музыкальной школе. Но кто-то постучал в дверь, и Римма торопливо убрала руки с клавиш.

Полина Поликарповна ввела в зал раскрасневшегося от мороза Зиненко, Борис Иванович представил его дочери:

— Знакомься. Фронтовой друг. Вместе когда-то в блиндаже отмечали твое пятилетие.

— О, это очень интересно, правда? — улыбнулась Римма.

— Не знаю, — сказал Зиненко, посмотрев на Бориса Ивановича. — Тогда нас после первого же тоста немецкая батарея накрыла. Почти два часа в покойников играли. Спасибо саперам. Отрыли.

— Страшно? — спросила Римма.

— Теперь нет.

— А тогда?

— Спирт было жалко, — шутливо вставил Борис Иванович, и, подойдя вплотную к Зиненко, сказал: — А я тебя искал. Опять начальник отделения жаловался. Говорит, распоясывается Алтунин. Да и у нас в горкоме письма имеются. Давай, Аркадий, завтра же возьмись за дело. Разберись, изучи все. Торопить не буду. Добро?.. Ну, а теперь за стол!

Зиненко замотал головой.

— Не могу, Борис Иванович, только поужинал.

— Вот беда какая. Тогда коньяка?

— И коньяка не хочу. Я ведь не знал, что у вас такая встреча.

— А если я все же налью? — сказала Римма и уверенно повернулась за бутылкой. — Надеюсь, не откажетесь?

Зиненко шутливо вздохнул. Противиться было бесполезно.

Выпив, мужчины разговорились, начали вспоминать фронтовые дела. Римма внимательно слушала, поглядывая на румяное лицо Зиненко. Потом снова села за пианино и исполнила какую-то никому не знакомую, очень суматошную музыку.

— Ужас! — сказал Борис Иванович.

Римма рассмеялась.

— Что ты, папа. Это шедевр одного американца. Сам сочиняет и сам играет. Анонс! На каждом концерте разбивает по два пианино.

— Кому это нужно?

— Нужно вот. По трое суток за билетами стоят. Интересно все-таки: за полтора часа два музыкальных трупа.

— Ну мы с тобой не такие богатые. Сломаешь, больше не куплю. Сыграй Чайковского.

Римма подошла к тумбочке с нотами, начала перебирать. На ее место села Полина Поликарповна и заиграла вальс «В лесу прифронтовом».

— Вот это человеческое, — сказал Борис Иванович.

Римма оставила ноты, повернулась к Зиненко.

— Аркадий Петрович, пойдемте танцевать?

— С удовольствием, — Зиненко выбрался из-за-стола и, взяв партнершу за руку, предупредил: — Только я, знаете, не силен. Редко приходится.

— Тем лучше. Учеником будете.

Танцевал он действительно неловко: то сбивался с такта, то задевал носками ботинок за туфли партнерши, но Римма словно не замечала этого. Откинув назад голову, она довольно улыбалась и тихо пела. Зиненко сделалось с непривычки жарко. Главное: никак не слушались ноги.

После вальса он сказал Полине Поликарповне:

— Значит вы можете не только рисовать, но и…

— В музыке она даже сильнее, — пошутил Борис Иванович. Веселая Полина Поликарповна мгновенно поскучнела, повернулась к мужу. — Ты думаешь, я не понимаю, на что ты намекаешь?

— Чего ж намекать, Поля. Я всегда говорю, ты музыкантша. А в живописи у тебя выверты.

— Это по-твоему. А у меня свои взгляды. И вообще ты, Боря, неисправим, — вздохнула Полина Поликарповна. — Как въелась в тебя привычка к старым мастерам. Это даже болезнь.

— Болезнь? Вон как! — Борис Иванович посмотрел на Зиненко. — Слышал, Аркадий? Критикуешь, значит больной. Вот это тактика, а?

— Хватит, не входи в роль, — сказала Полина Поликарповна.

— Обожди, Поля. Я вспомнил про этого вашего, ну, что на выставке… Да, да, Огородников. Тот знаешь, Аркадий, что придумал? Хвалишь его подсиненную известку вместо инея, пожалуйста, смотри. Молчишь, тоже смотри. А сделал замечание, сейчас же на картину шторку и, будь добр, проходи дальше. За три дня на него шесть жалоб.