— Есть у него землянка, — сказала она. — Только нам туда хода нет. Ловушки. Их лишь руками отворить можно. В стае же ни одного волколака не народилось, чужих звать — бежать далече, дети подрастут, забудут семью, не выучатся.
— Есть у вас руки теперича, — пообещала человечка.
— Зубы в плоти мертвой увязают, горьки соки, ядовитые.
— Мне бы друга своего освободить, а уж там нелюдя-проклятого одолеем. Но мне нужен проводник с нюхом острым и чутьем на опасность.
— Я пойду с тобой, девонька, — послышалось из логова. Старый Вук в том спал. Не любил он дня светлого, предпочитая ночь под луною коротать. В том же, что слышал он каждое слово, сомневаться не приходилось.
Человечка при звуках чужого голоса даже не обернулась и не вздрогнула.
— Выйди, покажись.
И белый волк не отказал. Вылез из логова: огромный, мощный, все еще сохранивший силу звериную, а более той — опыт.
— Что? — спросил он густым низким голосом. — Подхожу тебе, девонька?
Человечка кивнула.
— И я пойду! — пропищал черный волчонок будто его слепень под хвост ужалил. Волчица не выдержала, влепила по тому самому месту лапой.
* * *
Вышли ночью. Благо луна ярко светила, почти полная, а в низине возле рябинки выросло много плакун-травы — первейшего средства для варки зелья ночного зрения. Именно им и занималась Злата все время, оставшееся до заката.
«Луна… — Злата посмотрела на нее и хмыкнула. Еще несколько дней назад, когда по гати через болото шли, сопровождал их месяц. — Впрочем, чего только ни бывает в царстве Тридевятом».
Так-то она ни разу не видела, из царских палат на небо глядучи, чтобы звезды промеж себя в салки играли. Выходило, все, людям о мироздании известное, теряло здесь всякое значение.
«Ну хоть солнце не встает на закате — и то хлеб», — решила Злата, нанесла на веки снадобье и повернулась к волку, залегшему в тени еловой лапы так, что, не обострись зрение многократно, она в жизни его не разглядела:
— Веди.
Белый удивленно тявкнул, встал и потрусил меж близко стоящих стволов.
В первую ловушку он же и угодил. Упали с ветки силки, опутали, сжиматься стали, да Злата начеку была: подскочила, меч из ножен вынув, путы разрезала.
Со второй ловушкой уже ей самой не повезло. Волк вовремя на нее сзади прыгнул, наземь свалив. Только просвистело вверху бревно.
А потом шли спокойно, все ловушки замечая за несколько шагов. Волчьи ямы Злата помечала специальной пахучей жидкостью: идущая следом стая такие закапывала. В капканы тыкала корягами да палками, обезвреживая. Приспособления похитрее ломала. Волк ни слова не говорил, словно не умел, но следил внимательно.
Вскоре огонек костра вдалеке виднеться стал. Злате он слишком уж ярким показался.
— Дальше ловушек нет и не будет, — прошептал волк. — Можно идти спокойно, девонька, да только…
— Значит пойдем, — сказала она, доставая из котомки чистую тряпицу и вокруг глаз обматывая. Больно жегся свет яркий. Понимала теперь Злата зверей лесных, не приближавшихся к огню. — Веди.
Волк встал так, чтобы могла она ухватить его за загривок. Так дальше и двинулись.
Глава 16
Костер действительно горел ярче, чем любой другой, не красным, а зеленоватым пламенем, иногда с синими язычками. Все потому, что Симаргл немертвых чудищ не жаловал. Особливо тех, которые некогда людьми были да переродились в жуть жуткую. Кощег сидел к стволу привязанный. Не веревками, а чем-то липким и гадким. Вот если бы существовал паук, способный ткать паутину, в которой человек сумел бы запутаться, как муха, и в ней пропасть — самое оно было бы.
Водились ли такие в лесу близ кощеева замка? Да, пожалуй, могли обитать. Правда, сам Кощег их пока не встречал, но мало ли о чем он имел немного понятия? А вот Подкову он знал давно и понимал, что слишком тот прямолинеен. Не способен договориться все равно с кем: хоть со зверушкой лесной, хоть с чудо-юдом. Потому даже если Кощега связала паутина, то Подкова собрал ее по веткам или как-то украл, но точно с паучихой не договорился. Значит, травить огромным пауком не станет — уже хлеб.
В темноте где-то очень близко плакали в клетках волчата. Не требовалось волчий язык знать для понимания, о чем просили. На волю хотели, к мамкам. Да только кто ж выпустит? Уж точно не этот злыдень бесчувственный. Снова Подкова решил псарню завести. Не впервые и, наверняка, снова безуспешно. Видел некогда богатырь как псари с собаками управляются, может и сам с такой на охоту ходил, помнил каково оно и повторить собирался. Только выродился, утратил то самое теплое-родовое, что заставляет тянуться к живому незлому человеку всякую лесную тварь. Даже из тех, кто опасен по собственной природе.
— Замучаешь же, — сказал Кощег.
— Тебя? — Подкова перестал пыриться в костер немигающими зенками и обернулся к пленнику. — Непременно, да не до смерти. Так… спесь выбью.
— Да я не про себя, — по крайней мере говорил Кощег спокойно и совсем чуть устало.
Последнее и понятно: устал он преизрядно и не столько телом, сколько душой. Переход больно долгим получился, еще и не один шел. И дело вовсе не в том, что приходилось за душой-девицей приглядывать, вовсе нет. Злата не донимала его нисколько, не задерживала, не капризничала, была, скорее, помощницей и товарищем верным из тех, кто спину прикрыть может. Но именно это бередило в сердце давно умолкшие струны. Ту самую душу, о наличии которой Кощег успел позабыть. Неважно ему было ее наличие совсем и давно. Ему и так жилось хорошо: в глуши лесной скукой маяться не приходилось. Дел всегда найдется больше, чем способен сдюжить. А сдюжить-то надо: не хочется подвести того, кем здесь поставлен, да и чужое доверие дорогого стоит. Лес же живой и сам собою, и теми, кто в нем прижился. Прижились же самые разные, иногда друг с другом плохо уживающиеся. Нельзя оставить их без помощи-присмотра.
«Зря я не трогал Подкову», — думал Кощег.
И не упомнить сколько их дороги пересекались, а всякий раз, одержав верх над богатырем или избежав его ловушек, Кощег просто уходил. Себе врал будто замарать руки противно. А на самом деле хотел иметь перед глазами образец того, в кого ни в коем случае превратиться не желает. Уж лучше до срока в Навь уйти, чем таким стать. Но…
Стоило уже убить неживого богатыря окончательно. Устранил бы эту проблему давно, лесные обитатели сказали бы спасибо все до единого. Да Кощег и собирался ведь: еще годков пять назад, когда умучил тот в очередной раз волчат до смерти, а до этого — десять. Только сам Подкова, будто чуя, утопывал подальше в чащобу, где пережидал его гнев, а вернее, когда какое-нибудь новое дело появится, завладеет Кощегом без остатка, и о нем попросту забудут.
Может, действительно чуял: Подкова, человечность растеряв, кое-что приобрел. Слух острый, ночное зрение, силищу и выносливость, нечувствительность к боли. То самое бессмертие, каковое хуже любого проклятия, когда вроде и понимаешь, что должен испытывать, а сам ощутить не в состоянии. Не существовало более для Подковы ни запахов, ни вкуса. Не осознавал он что тепло, а что холодно. Смеяться разучился.
Ну и стоила такая не-жизнь хоть чего-нибудь? Кощег точно не дал бы за подобное существование ни комка грязи болотной. Да и Подкова, вероятно, временами задумывался о том же самом раз время от времени воровал волчат и пытался привязать их к себе.
— А кого? — спросил Подкова.
— Детей верни.
— Гха… — Подкова обрушил на толстую корягу кулак, разворотив ту в щепки, затем щепки собрал и костер подкормил. Огонь зашипел на него похлеще гадюки, отпрянул, а затем укусить попробовал, да богатырь быстро руку убрал. — Как бы не так. Будет у меня собственная стая.
— Не будет, — предрек Кощег. — Ты ведь пытался уже, только зря волчат загубил.
— Так те неправильными были.
— Ты сам неправильный! Забыл, дубина-стоеросовая, что с любым существом нужно с добром обращаться.
