— Давай лучше ты ко мне сигани, а? — предложила Злата. — Коли не нечисть, сумеешь ручей преодолеть. Аль боишься ноги замочить?

— Боюсь, — закивал он головой. — Очень. Нельзя мне так. Руку подай, девица, а если боишься, ленту мне кинь, что ли.

«Лента! — Злата едва не ударила себя по лбу. Как могла забыть только? — В ней же нить серебряная, любой нечисти от нее худо».

— Ох и смешной ты! — рассмеялась Злата. — Огромный. Больше медведя!

Не то, чтобы ей стало очень уж весело, просто желала убедиться окончательно кто перед ней.

Лицо богатыря исказилось. Некоторое время казалось будто он сейчас расплачется, губы раздвинулись, зубы белые, острые и хищные показались.

— Ха, — выдавил он из себя без каких-либо эмоций в голосе и повторил: — Ха-ха-ха…

Злата в последний раз окинула его взглядом, развернулась и пошла нарочито медленно, прислушиваясь к каждому шороху. Когда все же не выдержала и оглянулась, богатыря по ту сторону ручья уже не было.

— Подкова это. Первый богатырь Приозерья, — сказал Кощег, когда Злата поведала ему об этой встречи, и добавил: — Был когда-то. А нынче, видишь, любому чудищу фору даст.

Костерок весело потрескивал. Жарились на нем перепелки, и одну Злата уже попробовала.

— Наверняка пройдет по ручью до ключа, что из-под земли бьет, — сказала она. — Обогнет и в погоню кинется.

Кощег кивнул, затем повел плечом и усмехнулся.

— А ты, девица, ужели забыла, как по лесу ходить следует, чтобы следов не оставлять? — спросил он и сощурился.

— Я не забыла. Вот только Вольх мог учуять меня за двадцать шагов, а он волколак всего лишь. Мертвецы же живых, сказывают, за полсотни вынюхивают.

— Врут, — мрачно бросил Кощег. — Неживые не дышат, значит, и воздух не втягивают. Слышат человеческие сердца и только.

— Так ли это важно? Главное — слышат и прийти могут, разве нет?

— Еще как важно, — не согласился он. — Мы в лесу. Здесь у всякой мышки-норушки, лягушки-квакушки да малой пичужки сердечко стучит. Не поминая о волках и медведях, кабанах и лосях с оленями. Думаешь, так просто нас с тобой выслушать?

Внезапно вылетела из-за спины Златы рогатина, ударила Кощега в грудь, от земли оторвала и к стволу дерева пригвоздила. Острые концы глубоко в кору вошли, сам же он повис посредине без движения. Злата не вскрикнула, не обернулась, а прыгнула через костер. Едва успела. Со звериным рычанием рухнул на место, где она сидела только что, неживой богатырь.

Злата толстую ветку из костра вынула, в рожу ему сунула. Заверещал богатырь, как нечисти и положено тонко и противно, завыл по-волчьи. Тотчас откликнулись звери: трое, может, и больше. Злата же, не обращая внимания, к Кощегу бросилась. Тот сидел без чувств, видно сильно о ствол приложился. Хотела убрать рогатину, да куда там. Сил не хватило вынуть.

— Дура-девка, — прошипел богатырь. — Че ерепенишься? Аль не слыхивала? Волки кругом. Порвут тебя, коли рыпнешься. Сюда иди, — он наклонился и по земле у ног похлопал. Давай. Живо. Хватит уже бегать от меня.

Мертвец был уж очень словоохотлив, и это играло ей на руку. Непременно взболтнет лишнее.

— Не боись. Я даже этого пса убивать покамест не стану. Кощеев прихвостень. Знает, как к тому подобраться, прям к замку проведет.

— А если нет? — спросила Злата.

— Никуды не денется, когда голыми руками рвать его буду, — пробубнил богатырь и ощерился.

Главное Злата услышала: убивать проводника никто не собирается. Пока — но это не столь и важно. Кощег давно доказал, что неглуп и способен на многое. Он знает, что за тварь этот Подкова, значит, и время потянуть сумеет, пока Злата не смекнет, как его выручить. Она непременно спросила бы чего-нибудь еще, но время поджимало. Хрустели ветви под звериными лапами. Волки скрываться и не думали, подходили все ближе, а играть с ними в салки Злате точно было не с руки.

Не проронив более ни слова, она прыгнула, зацепилась руками за нижнюю ветку дерева, подтянулась и полезла все выше и выше.

— Вот же, дуреха. Пропадешь! — донесся до нее крик Подковы. — Девка одна в лесу без мужука не выживет!

Слушать его Злата не собиралась больше.

Золотые лучики рассеянно смотрели через листву, заливая полянку нежным зеленоватым светом. Волчата носились друг за дружкой, валялись в перепрелой листве. Темный с белым носом волчонок не удержался на ногах и пропахал боком борозду в траве. На него прыгнули светленькая сестрица и черный с рыжими подпалинами на морде братец, на волка почти непохожий. Завязалась короткая драка, прерванная волчицей.

Пристальный взгляд рыжих глаз обратился в сторону восхода, оттуда ничего не опасаясь шла двуножка, невесть как забредшая в эту часть леса, неизвестно почему вообще оказавшаяся здесь. Насколько волчица помнила человеки своих самок оберегали столь сильно, что те вырастали совсем к жизни неприспособленными, зато с мясом сочным и мягким, ломкими костями и податливыми жилами.

Волчица присматривалась и шерсть вставала у нее на загривке. Было в человечке нечто отличное от прочих двуножек. Она пока ничего не сделала, ни о чем не рассказала, но какая-то неясная сила заставляла ловить каждое ее движение, прислушиваться к ней. Волчица привстала на все четыре лапы. Хвост предательски дернулся, как у шавки деревенской при виде хозяина.

Черный волчонок подбежал к человечке быстрее, чем волчица его остановила, смешно плюхнулся на зад и подставил под руку лобастую голову. С мгновение волчица ожидала чего угодно. Человечка могла обидеть маленького или даже убить. Носила она меч на бедре и лук за плечами. Значит, как и прочие двуногие, врагом являлась. Только зачем пришла сюда? Хотела бы убить, била издали.

Человечка провела рукой по голове волчонка. Пальцами в шерсть зарылась, даря ласку, какой не должен знать зверь лестной. От нанесенного оскорбления взвыла волчица, в сторону обидчицы дернулась и застыла, не успев добежать.

Щелчок. Еще и еще один. Целая трель щелчков.

Волки звуки эти лязганьем зубов производили, человечка же пальцами щелкала. Выходило чудно, но удивительно похоже. Только… Откуда бы двуножке знать то, о чем лишь волкам ведомо?

— Не враг я тебе, — произнесла человечка тонким голосом, противным уху волчьему, но завораживающим. — Пусть и за ответом пришла.

Волчица лязгнула зубами, оскалилась, тявкнула.

Снова щелчок, еще и еще.

— Ничего плохого детям твоим я не сделаю, — сказала человечка как ни в чем не бывало. А ведь любому двуногому следовало бежать, видя оскаленного волка, уши прижавшего и присевшего будто для прыжка.

Щелчок…

Нет. Не побежит. И уже совсем не сомневалась волчица в том, что знает двуножка эта ее понимание в языке человечьем и в каждом слове, произнесенном.

— Хочу знать, зачем средь лета собралась стая. Отчего помогать нелюдю мертвому стали?

— Пришлось, — первое человеческое слово далось волчице с трудом, она затявкала, морду лапой потирая, и наконец легла на бок. Уж раз разговор меж ними все ж таки состоялся, то бесполезно скалиться: тот, с кем беседы ведешь, едой больше не является, ровня он. — Было у меня шестеро волчат, да лишь трое осталось, — зато дальше человечья речь полилась, как надо, неудобств не доставляя. — Изловил нелюдь-проклятый, и не у меня одной, у каждой волчицы уволок хоть одного. Сказал, псарню сделает. Потребовал вынюхать человечка черного, возле озера часто появлявшегося, а затем нелюдя позвать да следить, что б не удрал. Ты откель знак секретный наш знаешь? — выпалила она главное, о чем вызнать хотела.

Человечка села рядом с ней. Через ее вытянутые ноги принялись прыгать волчата.

— Волколаки обучили. Я в их стае жила в отрочестве.

Волчица аж зубами лязгнула. Не бывало такого раньше, чтобы самки людские промеж волков ходили. Только чуяла она: не врет человечка, запах от нее ровный шел, без выплесков страха или неуверенности.

— А щенков ваших нелюдь ведь там же держит, куда потащил и пленника, — заметила человечка словно не волчице говорила, а себе самой или вовсе просто так ветер словесами нагоняла. Так птицы поют — не для слушателей. Но важное волчица поняла: хотела человечка помочь своему спутнику, а через это, возможно, и волкам детей выручить удастся.