— Я вас очень люблю. Слишком сильно, чтобы потерять. Колтер, ты мне как родной брат, ты это знаешь. Конечно, если вы что-то чувствуете друг к другу…

— Нет, — выдохнул Колтер, заговорив первым. — Нет. Тот инцидент… Он нужен был для того, чтобы я понял, что между мной и Элиз не может быть чего-то большего, чем просто дружбы.

Лея боялась смотреть на сестру. В последний раз, когда они говорили про Монику, ей казалось, что где-то в уголке глаз подступала самая настоящая ревность. Но рука девушки, упавшая на колено Колтера, и лёгкая улыбка, сопровождаемая небольшими слезами, рекой скользящими по щекам, вернули ее в состояние покоя.

— Прости. Я настояла на этом, я хотела… Ты знаешь, — она свернулась клубочком на кресле, поджав ноги под себя, зарываясь лицом в них. — Мне было так тяжело, а я воспользовалась тобой.

— Не воспользовалась, — нежно, поглаживая ее по плечам, Колтер едва касался ее щёк. — Элиз, я сам согласился на это. Ты видела себя вообще? Тебе нельзя отказать. Ты прекрасна.

— Не знаю, как бы я себя потом чувствовала, если бы мы не смогли пройти этот этап… Что, если бы наша дружба…

Слёзы стали медленно спускаться на футболку. Она горько плакала, прижимаясь ближе к Колтеру, что сам чуть не поддался чувствам, наблюдая за тем, как она сжимает его кожу, будто цепляясь за последний источник силы.

Чувственный момент априори не мог пройти стороной. После получаса извинений и взаимных дружеских касаний они будто стали еще ближе. Казалось, будто их дружба стала еще крепче, где стержневым компонентом была именно Лея. Если бы этот диалог не случился, они бы так и дальше хранили невысказанные чувства, недомолвки и скрываемые неразрешенные вопросы.

На другом конце города, где проходил вечер, куда должны были приехать самые мерзкие люди на свете, по мнению Джексона, все проходило в более активной и совершенно неискренней атмосфере.

— Милый, надень красную рубашку…

Это был почти единственный день, когда Джексон позволял матери быть матерью.

— Сюда и так едет бык, а ты еще и красную тряпку из меня хочешь сделать. Не волнуйся, он и без этого нападет.

Паула присела на мягкий пуфик родительского дома, будто впервые хотела поговорить искренне.

— Думаешь, я ни разу не вспоминала о ней с того дня?

— Прошу, не нужно этого. Я ничего тебе не говорю.

— Твои поступки, совершаемые из злости ко мне с отцом, ранят меня куда больше, чем то, что мы отдали дочь в детский дом, чтобы она не умерла от голода, — выпалила мама. — Джексон, ты хотя бы раз мог себе позволить сказать, что ты голодаешь? Что тебе чего-то не хватает?

Молчал. Знал, что у него было все.

— А есть дети, которые растут чуть ли не на грязи. Я не осуждаю родителей, есть страны, где даже детский домов может и не быть, но если бы у матери стоял вопрос, жить с ребенком в нищите и видеть, как он подбирает крошки со стола, или отдать его в детский дом, где у него будет минимум — еда и вода, — то я уверена, что каждая мать поступила бы как я.

— Ты знаешь, что я виню вас не за эту ситуацию. Это продолжалось не всю жизнь. Не всю!

— Не всю! Но ты и половины не знаешь, а судишь мен так, будто я убила ее!

— Ты меня убила.

Тот удар, нанесённый будто самому себе, когда Джексон «вскрыл» семейную тайну, был сильнее любой драки или спаринга. Когда он узнал, что где-то на окраине Мемфиса живет его родная сестра, будто не знающая, что ее отдали в самом детстве в детский дом, прожигающая боль медленно заполоняла вены, спускаясь ниже, к самому сердцу. Чувственность, страсть и любовь — все пропало, заслонив глаза тем, как жила его сестра.

Стало казаться, что ничего нельзя сделать, чтобы исправить хотя бы один островок в своей жизни: бизнес, построенный на крови, перешёл к нему в руки; договор с мистером Ридом, говорящий о том, что Джексон является его личной псиной, которая должна приносить кость тогда, когда хозяин попросит; Кейт, требующая любви от человека, что буквально перестал что-то чувствовать, — все это было одной незначительной проблемой, если сравнивать с нахождением родной сестры в детском доме.

Но когда он об этом узнал, произошло самое настоящее убийство. Убийство хороших отношений с родителями, убийство мысли о том, что есть белое и чёрное, и убийство морали как таковой. Будто все потеряно смысл.

— Ты делаешь драму из пустоты. Эмили счастлива сейчас, она была счастлива и тогда.

— Счастлива тогда? Напомни, когда? — Джексон поднялся, направляясь к матери. — Когда ты вела ее под ручку в новый дом или когда она потеряла значение слова «мама»?

— Когда она поняла, что не придётся доедать куриные кости.

Джексон молчал. Возможно, он и правда делал драму из пустоты. Он принимал тот факт, что Эмили действительно была достаточно счастлива там, где не было роскоши, которая была в детстве у Питчера, но он не мог смириться с тем, что где-то далеко была его родная кровь.

— Рид хочет использовать информацию об Эмили, чтобы навредить мне. Я уверен в этом. Не знаю, чего конкретно он хочет от этой манипуляции, но… на мероприятии он задал вопрос прямо в лоб. Спросил, как дела у Эмили.

Паула ахнула, закрыв рот рукой. Она снова упала на свой пуфик, опустив голову ниже.

— Я не беспокоюсь о своем имидже, дело не в этом, — опустившись к матери, что по-прежнему была для него близким человеком, что не скажешь об отце, он пытался объяснить, — я боюсь за нее. У нее сынок есть, представляешь?

Глаза матери будто вспыхнули. Руки задрожали, глаза стали мокрыми от слез, а тело больше не держало. Распахнув руки, она глянула на Джексона, будто молча извиняясь.

В нем будто боролись две составляющие: обида и человечность. Обида на мать, что она оставила это в тайне и никак не помогала дочери, а человечность, так как он поддерживал поступок матери.

— Ты его видел?

— Да. Его зовут Маркус.

— Хорошо, — шепнула она. — Прости меня.

Уткнувшись в материнское плечо, он будто снова почувствовал себя ребенком. Тем самым ребенком, которого отец мог обидеть за каждую провинность, но это не помешало и ему обрести своего рода человечность. Он не стал айсбергом, который нужно достичь, он стал тем самым Титаником, что разбивается об айсберг в виде реальности и в виде одной непримечательной девушки.

— Давай поговорим чуть позже еще раз, — наконец говорит она. — Сейчас этот хмырь придет…

— Рид? Я думал, тебе нравится Дэвид, — усмехнулся Джексон.

— Дэвид? Пощади. Я всегда знала, что он тот еще индюк, если не сказать грубее.

Обсудив еще немного этого «хмыря», они отправились в гостиную, так как медленно приезжали гости. Сопровождать Кейт он отказался, ссылавшись на то, что он — принимающая сторона, которая будет подготавливаться к встрече. К деловой встрече, не иначе. У него не стояла цель «покорить Рида», она была выше — оставить в покое его семью и убить их отношения.

Резиденция родителей была куда масштабнее, чем дом Джексона: два одноэтажных гостевых домой располагались на оснащённой всеми удобствами территории, окружённой вокруг лесом. Паула любила свой маленький огород и сад, для нее это было подобно какой-то отдушины: она могла весь день провести за садоводством, пока Эдгар нервно не вызывал ее для каких-то менее важных дел. Эдгара раздражало все, что так или иначе связывало его и бедность, а когда он видел, что Паула копошится в земле вместе нанятых для этого рабочих, его будто бросало в жар.

Сам дом Питчеров выглядел, будто замок короля: рояль в гостиной, рояль в комнате матери, чуть ли не золотом усыпанные территории, — «роскошь» в чистом виде.

«Вульгарно и пошло», — критиковал Джексон, проходя по мраморному полу.

— Джексон. Что за вид? Где твои манеры?

— И тебе привет.

Не став отвечать, он присел за свое место, постукивая пальцами по столу. Это нервировало отца.

— Дэвид сказал, что подъедет через две минуты. У тебя есть время собрать все свои замашки и спрятать их в тайный уголочек. Мне не нужны твои нюни сейчас. — Злой, агрессивный и упрямый. — И надеюсь, что вы с Кейт сегодня обручитесь.