Нет зла, которого не совершили —

Есть величайшие, что смерть превозмогали,

Покуда их любили»,

— стихи гроттхульского

поэта по прозвищу Блохастый Оуэн, казнённого

за растление благородных дам.

Арли ничуть не удивился, узнав, что гостевой дом Фаар-Толи, как и бóльшая часть городских сооружений, был грудой отсыревших заплесневелых кирпичей. Барон выделил ему, Друзи и Нессе комнату на втором этаже — длинную, тёмную, но весьма удобную после стылой земли Вьющегося тракта и колющих спину тюфяков Железных Нор.

Друзи почти сразу отправился на охоту в Грибные Топи. Ни барон, ни стража не пытались его остановить, хотя в самом городе надлежащим образом следили за гостями. С незапамятных времён люди уходили в Топи, желая присвоить их блага, и те сами решали, кому суждено вернуться, а кто никогда больше не появится в цивилизованном мире. Лёжа на прогнувшейся под его весом койке и глядя в потолочные балки, Арли закипал от бездействия и уже начинал жалеть, что не напросился вместе с охотником.

Но ещё хуже чувствовал он себя потому, что в тенистой, сырой комнатушке не было сейчас ни единой живой души — кроме него и Нессы.

Дело было уже не в привычном упрямстве и не в ребяческих обиняках. Даже впечатления о претерпевшем чудесные изменения Фаар-Толи, мысли об оборотничестве Фелинна, странные речи сумасбродного барона и облик его дочери — всё казалось мелочным на фоне одного единственного чувства: близости Глубинных ярусов и того, что скрывалось в их недрах.

Арли не был напуган. За месяцы Шествия он повидал множество ужасных вещей, среди которых были и резня в Свекольных Уделах, и толпа Хальрума, и гибель наставника Грегори от рук загадочной тени, считающей себя цвергским королём. Он выработал в себе, если не полную невосприимчивость, то во всяком случае устойчивость к пугающим явлениям, — но дело было совсем не в этом.

Влечение. Он чувствовал, как Глубинные ярусы зазывают его, словно базарный торговец, нашёптывающий на ухо меркантильные посулы. Он понимал отчётливо, что эти нашёптывания не сулят ничего хорошего, и всё же, противно своей воле и здравому смыслу, прислушивался к ним. Было ли это то же самое влечение, что вынуждало крестьян со Срединных ярусов бросать свои сёла и исчезать в чертогах мрака, или нечто другое? Арли этого не ведал, — но переполнялся ненавистью в попытках понять этот зов и свою странную тягу к нему. А в процессе этого непрерывно видел кошмары.

Как только адепт смыкал веки, он оказывался в другом месте — теперь уже не в Раскалённой Цитадели, не в своей тесной келье, а на краю той самой пропасти, что являлась во сне ему и Нессе. Там, в паре футов от бездонного колодца, разыгрывалась страшная сцена. Арли лежал, обездвиженный, как и раньше, а над ним творил своё развратное мучительство Неугасимый Боннет. Только теперь за злодеянием наблюдали, неподвижно стоя поблизости, двое. Это были наставник Грегори и адепт Махо — и каким-то чудом Арли видел их во всех подробностях, невзирая на слабое зрение и кромешную тьму.

Наставник смотрел высокомерно, с укоризной, как смотрит отец на не оправдавшее надежды дитя. В глазах старика был упрёк. Тому, кто не завершил священный поход. Тому, кто не встал бок о бок с ним на Цверговом мосту и позволил вывести себя из боя. Как всегда, Грегори не выражал открытой ненависти, — только чистейшую, совершенную форму осуждения, к которой всегда прибегал в минуты напутствия.

Лицо Махо, напротив, источало неогранённую, животную ненависть. «Недоразвитый дикарь! — вопил его взгляд. — Ты всегда был дикарём — им и же останешься! Видишь, что ты сделал? Видишь, на что толкает тебя твоя пещерная натура, отродье!?» — и тогда его искажённая злобой физиономия начинала оплывать. Сваренные глаза вытекали из черепа, а кожа отслаивалась с костей. За считанные мгновения он становился тем изуродованным Пламенем трупом, в который превратил его Арли, и всё это сопровождалось глубоким, низким, издевательским хохотом Боннета, истязавшего беспомощное тело Арли.

С тем он и вырывался назад в бытие. И после всего увиденного, после цикла мучительного ужаса, который, Арли знал, повторится снова и снова, едва он будет закрывать глаза, пока рассудок окончательно не оставит его, — после этого он просто не умел воспринять Нессу иначе, нежели как очередное напоминание о неотвратимо приближающейся бездне.

Не желая и не сознавая этого, Арли ненавидел её.

ㅤ

В это время Фелинн пробирался по Грибным Топям, следуя за дочерью барона Алейн, — и дивился. Всё то, что доселе он наблюдал только в выкорчеванном, засушенном или освежёванном виде, теперь жило вокруг него: шевелилось, дышало, а порой — даже бегало.

Раньше Фелинн и представить себе не мог, что где-то в одном месте может произрастать столько грибов. Над густыми зарослями асфодела, плотным ковром устилавшими отдельные участки Топи, высились пятнистые шляпки сизопахучек и бледно-зелёные, остренькие — клопоморов. Грандиозно несли свой дозор огромные, с пузатыми ножками футов в десять, силуростражи и колонии каких-то гигантских фиолетовых грибов, названия которых Фелинн не знал. Всё это чудо освещалось клубами жидкого туманно-зелёного газа, что поднимался с земли к потолку пещеры, то нависавшему над самой землёй, то почти невидимому.

В воздухе кружили мотыльки-шелкопряды размером с кулак, оставляя за собой белёсый след из пыльцы. Пару раз мимо беззаботно пробегала стая — или компания? — тоненьких грибков с ручками и ножками, чей звонкий смех эхом разливался по пещере. Какой-то зверь поднимался на кручу и глядел издалека своими светящимися в темноте глазами, но как только Фелинн положил ладонь на рукоять меча — исчез столь же быстро, как появился.

— Послушай, — обратился Фелинн к уверенно шедшей впереди него Алейн. — Если все Грибные Топи — вотчина этого Черногриба, почему тогда он не может гарантировать тебе безопасность по дороге в его дом? Ты же его жрица, наконец!

— Наш властитель не нарушает естественный порядок вещей, — объяснила Алейн. — Грибные Топи вверены ему как смотрителю, но не как тирану. Он не станет запрещать хищникам в Топях питаться мясом, а почве — перестать утягивать на дно неосмотрительных…

Девушка вдруг остановилась и закинула голову, отчего шляпка на её макушке покачнулась. То ли прислушавшись, то ли принюхавшись к чему-то, она сказала:

— Вот например тот твой товарищ… охотник…

— Друзи? — догадался Фелинн.

— Ему сегодня повезёт. Его дротик попадёт в цель, и он вернётся в Фаар-Толи с добротной добычей. Я знаю это.

— Откуда же?

— Скажем так: одна из привилегий жрицы Черногриба, — пожала плечами Алейн.

Пока они шли, Фелинн старался не любоваться формами её тела, не прикрытого ни единым клочком одежды. Он находил это постыдным: вопрос, можно ли вообще воспринимать женственным то, что и человеком-то назвать сложно, рождал в нём чувства на стыке вины и смущения. Разумеется, его напускная пресыщенность женским полом, которую он всячески выпячивал в обществе Арли, не была лишена лукавства. Большинство девушек в Гроттхуле питали к нему те же чувства, что и мужчины — то есть страх и неприятие. Фелинну легче было думать, что он совершенно не заинтересован в них, нежели с позором признать невозможность близости с ними.

Алейн пока не проявляла ни малейшего признака страха или недоверия по отношению к нему. Если даже Грзуб сумел разглядеть его оборотническую природу, то уж она, жрица Черногриба, должна была и подавно. Вдобавок, Фелинн чувствовал себя ещё более сбитым с толку, понимая, что по правде не он вёл жрицу через Топи, а сама Алейн выбирала наименее вязкие участки, где без её сопровождения он легко мог бы увязнуть в коварной зыбкой почве.

Был ли правитель Фаар-Толи мудрее, чем казался на первый взгляд? Объяснялся ли его выбор одним лишь наличием проклятья в крови Фелинна, или соображения его были несколько глубже?

Чтобы раздобыть хоть немного понимания, Фелинн решил ещё расспросить свою спутницу. Но по какой-то причине слова, которые он произнёс, на вопрос похожи не были: