Весь этот беспорядок бросился Арли в глаза за каких-нибудь пару мгновений: он просто не успевал осознать всю увиденную вакханалию. Местная публика вела себя до того бесстыдно, что ему невольно вспоминались тявкающие и рычащие морды людей-без-огня, в которых давно уж умерло всё человеческое.

Зато Набб, похоже, с упоением наслаждался происходящим: живо вертя головой, он слушал пьяные оры с выражением гурмана, внемлющего звукам блаженной музыки.

— Я считаю, самый истинный, самый непреложный бог живёт здесь, — проговорил Набб. — Он не даёт пустых обещаний, он не требует молитв. Он витает среди нас, как бесплотный дух, но готов явить себя во всей красе — приди только в нужное место да золотишко не забудь!.. О, а вот и наша королева штратов!

Лили поставила перед ними две оловянные кружки и почерневшую бутыль, из горлышка которой исходил резкий, щиплющий ноздри запах.

— Девочек позвать? — спросила она. — Свободны сейчас Мара, Бьянна, Эшли…

— Не спеши! — рассмеялся Набб. — Мы же только заявились, дай моему другу пообвыкнуть!

— Тогда сам их потом найдёшь, — хихикнула она.

Набб хотел ухватить Лили за бедро, но та рассмеялась и проворно отступила.

— Эх-х, нравится мне её скромность! — воскликнул он, наполняя поочерёдно их кружки. — Но скажу по секрету: подступишься к ней с нужной стороны — и от скромности ни следа не останется…

— Я не стану это пить, — возразил Арли, отодвигаясь от стола и уставившись на пахучую жидкость.

— Ну уж не-е-ет! — протянул Набб. — Давай-ка без этого, милый мой, давай обойдёмся без всяких там «не стану» и «не положено», а просто забудемся и как в последний раз предадимся бурному веселью! Ты погляди на этих скотов, — он ткнул пальцем себе за спину, — они вдрызг пьяны, и все их заботы сейчас не имеют никакого значения! Не знаю, откуда ты там приехал, из Гроттхуля или, может, из Мойнерфьорда, но у нас тут не заведено отказываться от выпивки…

Он схватил кружку, разом проглотил всё, что было в ней было и, отдуваясь, вытер губы.

— Не дрейфь! — потребовал он, смотря на Арли. — Первая была за мной, теперь за тобой черёд!

Арли в нерешительности пялился на свою кружку. По запаху он чувствовал, что многие люди в этом месте поглощали тот же напиток, — следовательно, его не пытались отравить. Он глядел на краснющие лица посетителей, слушал, как они покатываются со смеху и отчаянно, не помня себя развлекаются. А что если Набб говорит правду? Вдруг, если выпить этой субстанции, все беды покажутся только неприятным сном? Исчезнут свирепые рожи людей-без-огня, исчезнет Хальрум, исчезнет сам этот поход, разлучивший Арли с Жерлом. Исчезнут воспоминания о Боннете, исчезнут мысли о Нессе…

Крепко взявшись за кружку, Арли опрокинул её содержимое в рот столь же стремительно, как это сделал Набб, и сразу проглотил. Его горло наполнилось обжигающим жаром, который спустился ниже, провалившись в желудок. Арли ненароком закашлялся.

— Так-то! — губы Набба растянулись в удовлетворённой ухмылке, и было в ней что-то необычайное, победа какого-то небывалого зла. — Я всегда говорил: первая заходит ярче следующих, а?

Но Арли уже не хотел ничего слышать. Ему казалось, что само Жерло Извечного Пламени подарило ему поцелуй, и вкус его был резок, болезненно горяч, но при том и сладок. Мир вокруг покорно заглох, и все мысли Арлинга, все его желания вертелись теперь вокруг одного: следующей кружки.

Он упился толпой, о которой говорил Грегори; он познал её — познал по-своему.

Что было дальше, Арли помнил урывками. Помнил он, как Набб заключил пари с каким-то здоровенным горняком, и они поочерёдно метали ножи в вырезанный на столбе портрет баронессы. Помнил, как возле него сидела чернобровая женщина, от которой несло спиртом, что-то мелодично напевала и гладила его по голове. Помнил, как повздорил с рябым мужиком, и тот полез с кулаками; Арли пытался сотворить Пламя, но не мог, потому что его сознание затуманилось мутным пологом. Помнил, как Набб плясал с той самой женщиной, которая прежде сидела с ним: они кружились, вертелись, топали ногами в дикой пляске под оглушительные раскаты смеха…

А потом — забытье.

ㅤ

Сидя в отведённой для неё комнате и через амбразуру глядя на мерцающий свет-камнями город, Несса признавалась себе, что решительно ничего не понимает. Всё детство она только и хотела, чтобы эти люди стали её замечать, но когда её желание наконец осуществилось, всё вокруг только сильнее спуталось.

«Значит, твой отец — наставник в Цитадели», — сказала ей Эддеркоп, почему-то взявшаяся лично подобрать ей платье. «Да, — отвечала Несса и сразу смутилась. — Но теперь уж не знаю… Наставник, утративший Пламя, не сможет ничему научить послушников». — «Любопытно… — своими тощими пальцами баронесса перебирала принесённые лакеем наряды, иногда бросая на Нессу взгляд и мысленно примеряя на ней подвернувшуюся под руку шаль или корсет. — Грегори уже послал кудлохвоста в Цитадель. Ты останешься желанной гостьей в моём замке, но покуда вертишься рядом, выглядеть будешь прилично». И Несса с недовольным видом кивнула, принюхиваясь к запаху масла, которым служанка капнула ей на волосы после купанья.

Нессе хотелось объяснить правительнице, что она залезла в повозку с провиантом не просто так. Что теперь, когда её отца лишат звания наставника, в Цитадели им с матерью не светит даже роль кухарок. Она хотела признаться этой женщине, — которая, казалось, была не менее мудра, чем своенравна, — что она на всё пойдёт, лишь бы завоевать доверие людей, рядом с которыми росла, и которые вечно смотрели на неё как на высокомерную дурочку, освобождённую от присущих им тягот благодаря своему папочке.

Да, одного этого обстоятельства вполне хватало, чтобы её невзлюбили. Девочек в Цитадели не обучали, и всех женщин в крепости можно было пересчитать по пальцам. В основном это были слуги — кухарки, прачки, портнихи, — но не дочери наставника. Пока послушники и адепты жили по строжайшему распорядку, терпели голод, выговоры, носили лохмотья, стояли на углях, — Несса всегда была сыта, безвкусно облачена в ткани, подаренные отцу проезжими торговцами, а в течение дня занималась чем вздумается. Ей было ясно, что окажись она на их месте — тоже стала бы себя презирать за такую несправедливость. Но ведь это было только полбеды.

Против воли Несса слышала, как адепты говорят про её отца мерзкие вещи. Как-то раз, лет двенадцати, она спросила у матери, почему они так говорят, и получила небрежный, беспрекословный ответ: «Их гложет зависть». Её мать всегда отличалась покладистым, безликим нравом; она боготворила мужа, который подарил ей, в прошлом обыкновенной огороднице, хорошую жизнь и скорее приняла бы на веру новость о том, что свинокрысы выучили человеческую речь, чем злословие в его сторону.

Тогда ответ матери вполне устроил детский ум Нессы, но слухи всё множились, а с ними росло презрение в глазах адептов и их безразличие к ней. Одно время она часто пыталась привлечь их внимание — порой самыми глупыми способами, проказничая и докучая, чем только укрепляла их ненависть к себе. И каждый раз её потуги разбивались о стену холодного, презрительного равнодушия, приправленного столь же презрительным страхом перед её отцом, Неугасимым Боннетом.

Среди всех школяров особняком стояла ненависть Арлинга. Несса знала, что он родился где-то в пещерах, вероятно, в семье людей-без-огня, и был принесён в Цитадель наставником Грегори. Другие адепты часто над ним издевались, и положение изгоя роднило его с Нессой, но отчего-то он не любил её ещё больше других. Пересекаясь с ним в галереях крепости, случайно встречаясь с ним взглядами, когда он шёл в келью или на очередной сеанс, Несса не сомневалась: этот юноша сжёг бы её, выпади ему такая возможность. Желание спалить её плоть, выжечь ей глаза, превратить её кости в тлеющий уголь было написано у него на лице — и то было самое яркое чувство, которое кто бы то ни было питал к Нессе. Поэтому, хоть ей и было порой страшно находиться рядом с Арлингом, хоть она и была возмущена этой несправедливостью, где-то в глубине души ей хотелось, чтобы Пламя его злобы продолжало гореть.