Наставник Грегори возобновил сеансы огнесловия. Получив разрешение баронессы, он стал водить адептов в старую башню, на вершине которой читал им свои звучные проповеди. Особое внимание уделял он служению вальхойна — ритуала, призванного укрепить связь Служителей с Пламенем и, что было особенно важно теперь, — друг с другом. Состоял он в том, чтобы образовать круг и в течение трёх отсчётов до ста общими усилиями сохранять в центре вращающийся сгусток Пламени, при этом не произнося слов и не шевелясь.

Горожане, видя, как на вершине башни рдеет алое свечение, болтали о секте магов, приглашённых баронессой для свершения какой-то политической ворожбы.

Однажды, после очередного вальхойна, Грегори показал на раскинувшийся под замком Хальрум, где кирпичные домики, совсем крохотные вдали, дымили трубами и блестели свет-камнем. Он сказал:

— Взгляните на этот копошащийся град. Взгляните на улицы, полные нищих и богачей, дураков и остряков. Я готов поклясться над Жерлом, что сейчас они шепчут про нас гадости, страшатся нас, ибо такова их обывательская доля. Наша же доля — оставаться равнодушными к их мещанской неприязни. Наша доля — одарить этих людей светом Пламени нашего, положить на это всё, включая нашу плоть и сердца. Со времён Рейна-Служителя были мы носителями священной силы, но сила эта бессмысленна, если нет рядом заблудшей толпы, — если нет рядом неукротимого народа Тартарии.

ㅤ

Все последние дни Арли почти не спал. В покоях, где жили слуги баронессы, постели были слишком мягкие: у Арли ныла спина, когда он лежал на тёплых простынях и безучастно глядел в потолок. Он тщился сомкнуть глаза, но если это и удавалось, во сне являлись люди-без-огня, которые набрасывались на него из тьмы, желая растерзать, живьём порвать его на куски. Перебиваясь короткой полудрёмой, на третьи сутки Арли уже не предпринимал попыток заснуть. Сидя на мохнатом ковру возле кровати, он осторожно создавал в ладони Пламя и шёпотом произносил молитву, стараясь не будить сопевших на соседних койках Реда и Дормо.

Замок баронессы поначалу радовал его одним — неусыпным звучанием, столь желанным после тишины тракта. Мимо комнат Служителей вечно сновала челядь, по коридорам бегали, надушенные парфюмом, нарядные лакеи. Гремя доспехом, бродили стражники, а наверху, в банкетном чертоге, баронесса всё время принимала ни то просителей, ни то гостей; адепты вечно засыпали под лёгкий звон посуды, перемежавшийся глухой речью напыщенных, благородных голосов.

Но в конце концов даже эта суета утомила Арли. Безотчётно грезил он по быту Раскалённой Цитадели — однообразному, суровому, временами жестокому, но заодно столь предсказуемому. И, конечно, более всего Арли грезил о Жерле.

Другая причина, по которой Арли уже не мог находиться в замке, была совсем ему не ясна и оттого только больше распаляла его. Оказалось, баронесса не шутила, когда изъявила желание подобрать наряд для Нессы. Из шёлкового сарафана, за время пути превратившегося в ветошь, в котором она и раньше выглядела как потешная кукла, девушку переодели в скромное бледно-голубое платье, с расширяющимися у запястий рукавами и круглым вырезом на груди. Платье не было верхом роскоши, но безупречно облегало худощавое тело Нессы, обнажая в ней нечто такое, что раньше было скрыто от глаз под слоем дорожной грязи и напускной мальчишеской бравады. Арли не знал, почему теперь, когда он смотрит на неё, ему не хочется с отвращением отвернуться. Он замечал, что и другие адепты глядят на Нессу как-то по-другому, — это казалось ему отвратительным.

Как-то раз Грегори был на приёме у Эддеркоп, а другие Служители отдыхали в своих покоях после изнурительного вальхойна. В одной из галерей Арли заметил, как Ред о чём-то кокетливо болтает с Нессой, а она слушает и идиотски хихикает. На памяти Арли это был первый раз, когда кто-то из школяров вот так легко говорил с девчонкой, и почему-то это привело его в ярость — он непременно захотел исчезнуть.

Не дожидаясь, когда Грегори вернётся с аудиенции, Арли накинул плащ и выбрался во двор. Служителям дозволяли прогуливаться по крепости, поэтому у встреченных им стражников вопросов не возникло, — но оставалась ещё стража у ворот. Арли втихую подпалил чучело, с которым упражнялись караульные, и когда те побежали на запах горелого, украдкой проскочил за стену.

Он шёл по скалистой тропинке, ведущей в город, и разглядывал двухэтажные усадьбы хальрумской знати, укрытые средь скал. В их решётчатых окнах горел серебристый свет, с балконов доносились праздные разговоры. В одном доме было особенно шумно; бряцала посуда, и под переливчатое пение флейты звонко смеялась женщина, а пахло тканью, душистым мхом и другими вещами, аромат которых был Арли не знаком.

Он спускался дальше — и вот уже Хальрум стал обволакивать его своим шумом, безумным ворохом запахов, криков, какофонией голосов. Намедни они прошли город как-то опрометчиво, словно во сне, и теперь Арли страшно хотелось приглядеться к нему, понять, что за люди здесь живут. Что за толпа, без которой была напрасна сила Служителей.

Площадь была вымощена ромбовидным камнем, а в центре её располагался фонтан — плоская гранитная чаша, которую венчала другая, поменьше. Народу было столько, что Арли недоумевал, как такое вообще может быть, покуда в город пускают по грамоте. Он чувствовал запах сыромятной кожи, жареной говядины, скроггов, слышал лязг пахнущей кровью стали. Перед ним мелькали лица — напудренные и запачканные грязью, улыбчивые и хмурые, притягательные и уродливые, — но ни в одно из них он не мог как следует вглядеться.

Где-то у края площади свистели волынки, и какой-то торговец тянул его за рукав к своему лотку, набитому сморщенной картошкой, а другой, отталкивая конкурента, совал Арли под нос ящичек со стеклянными ампулами, крича: «Голодаешь, малец? Я же ви-ижу, голодаешь! Две капли вот этого, зелёненького, и все страдания уйдут, все муки останутся позади...» Арли вывернулся, отошёл к фонтану и вдруг заметил на дне круглого бассейна много-много мышиных черепков, лежащих вперемешку с человеческими зубами, дырявыми камушками и другим мусором. Он чувствовал, как у него вспотели ладони, и хотел стремглав бежать назад в замок, — но тут над Хальрумом разразился колокольный звон.

Колокол гремел в одной из башен, и трель его напомнила Арлингу о колоколах Цитадели. Он видел, как некоторые горожане покидали площадь и направлялись вниз по улочке, словно следуя чьему-то зову. Снедаемый любопытством, он влился в человеческий поток.

Арли прикрыл голову капюшоном плаща, чтобы не привлечь внимание стражи. Вокруг были одни только бедняки, одетые в кожаные и холщовые лохмотья, а то и вовсе голые, лишь в самых сокровенных местах прикрытые чем попало. Куда бы они ни шли, они явно стремились туда попасть. Они толкали и обгоняли друг друга — мужчины и женщины, несущие на руках детей, — а их босые ступни шлёпали по грязи, пока они спускались по длинной, воняющей мочой улочке.

Толпа остановилась в самых низинах Хальрума. Здесь была другая, плохо освещённая и без мостовой, совсем небольшая площадь. В центре её высилось странное изваяние: футов десять в длину, не человек и не зверь, но что-то третье, не принадлежащее миру ни тех, ни других. Одутловатая, сгорбленная, статуя взирала на пришлых своими неподвижными глазами, — если это действительно были глаза, — а народ окружил её, утопая в грязи, и каждый глядел на идола с одержимой, благоговейной любовью. Явился человек — он называл себя слугой народа, но был одет, и одеяния эти скрывали сытый живот. Он залился фанатичными речами, а в диких возгласах его то и дело звучало имя: Асваргот, Асваргот, Асваргот…

Арли обернулся — кто-то положил руку ему на плечо. Перед ним был молодой мужчина: черноволосый, тонкий, как стрела, с горбинкой на носу и остроконечной бородкой. Серые глаза его смотрели резво и дружелюбно, на обнажённой груди висел кинжал в резных ножнах.

Арли напрягся, ладонь его сложилась в удобную для извлечения Пламени форму. Незнакомец примирительно воскликнул: