Я мог только смотреть на это существо - Наблюдателя, который не был Наблюдателем.

"Ему никто из нас не нужен", - сказала Рагама. "Он - Абсолют, а Абсолют - это совершенство. Это мы нуждаемся в нем".

"Чтобы переделать вселенную?" спросил я. "Вселенную без Наблюдателей?"

"Чтобы существовать", - сказала Рагама, повторяя слова самого Тихого. "Под вопросом не его реальность, а ваша, наша. На карту поставлено не творение - всегда будет другое, - а ваше место в нем. Твое и всех тебе подобных".

Я покачал головой. "Ты лжешь"

Рагама, казалось, увеличилась в размерах, как Ушара. Возвышаясь надо мной, она сказала: "Я не могу лгать". Не могли лгать и даймоны Мерикани, хотя они искажали истину, как самые темные звезды искажают свет.

Вспомнив о даймонах, я сжал руки в кулаки. В поединке с Ушарой мне помог не меч, а моя воля, и она, по крайней мере, осталась при мне. "Я видел яйцо, видел, как оно вылупляется. Я знаю, что он в нем. Я знаю, что вы ждете его рождения, чтобы завершить цикл. Он создает нас. Мы создаем его. Разорви эту цепь, и все закончится".

"В этом их надежда и мечта", - ответила Рагама, глядя на меня глазами, похожими на ледяные осколки. "Разрушить Несотворенного. Узурпировать его место. Создать свое собственное творение. Они уже пытались однажды - и заплатили за это. Но они никогда не добьются успеха. Все, что имеет начало, имеет и конец, Дитя, и поэтому он никогда не может быть уничтожен - ибо он никогда не был создан".

"Но ты же сама сказала, что Наблюдатели победят!" взревел я, уже не заботясь о том, что использую это проклятое имя. "Ты одна из них! Он один из них! Ты используешь меня!"

Я напрягся, ожидая удара.

Внезапно я вспомнил слова лорда Никифора, сказанные мне на Картее, в тот день, когда сам Цезарь поделился со мной знаниями Империи о Наблюдателях. Я видел лицо андрогина - такое же четкое, как лицо самой Рагамы, - и слышал его резкие слова.

Вас не коснулось божественное, лорд Марло, говорил он, вы в союзе с инопланетными силами.

Это с самого начала было уловкой, так и должно было быть. Я был пешкой в их игре, инструментом, используемым для разрушения Империи и воли человека. И я сломал ее. Миры Центавра были разрушены, а норманская граница уничтожена. Император скрывался, отчаянно укрепляя фронт. Звезды кишели чумой.

Сьельсины побеждали.

Побеждали Наблюдатели.

Тихого не было, никогда не было. Письмена! Письмена Наблюдателей в пантеоне в Фанамхаре - письмена Наблюдателей, скопированные Вайарту на бесчисленных табличках, - эти письмена и анаглифы Тихого были одинаковыми. Большую часть своей юной жизни я считал, что Наблюдатели и Тихий - одно и то же. Только мое откровение в Аннике изменило это убеждение. И это откровение было ложью!

Нет!

Ag!

Рагама потянулась одной белой конечностью - совсем как у Ушары, - чтобы схватить меня за руку.

Но я поймал ее запястье, скользнув рукой через бесконечную толщу времени, чтобы не промахнуться. Я почувствовал под своей рукой холодную и твердую, как алмаз, плоть, почувствовал, как пальцы, которых я не мог видеть, в свою очередь вцепились в меня. Другой рукой я поймал ее вторую руку и держал ее, зная, что у нее может быть сколько угодно рук, а у меня только две. И все же я боролся с ней, независимо от ее размеров и силы.

"Глупец!" - сказало чудовище. Было ли это напряжение в музыке ее голоса? "Зачем мне... изгонять из тебя своего брата… если бы я была... в союзе с ...с ними?"

Я не осмелился ответить.

Я почувствовал, как подогнулись мои колени, почувствовал, как они ударились о твердый каменный пол. Я согнулся под ней. Пытаться сопротивляться силе ее рук было все равно что пытаться сдержать прилив, настолько велика была сила ее воли. И все же я пытался, зная, что потерпеть неудачу - значит умереть настоящей смертью, окончательной смертью.

Невидимая рука ударила, и я упал плашмя на спину, подо мной оказались тросы люльки.

Надо мной стояла Рагама, и от ее фигуры исходил страшный свет, не белый, а бледно-золотой и яркий, как самое яркое солнце. На кратчайшее мгновение я увидел каждую статую, каждое витражное окно, каждую фреску и разбитую деревянную скамью с четкостью, которая никогда не изгладится из моей памяти.

Затем я ослеп, зажмурил глаза от света и закрыл лицо руками.

Dorphae dae ol!

Нараспев произнес глубокий голос Наблюдателя.

Его лирический двойник говорил с ним, на полслога расходясь.

Посмотри на меня!

Но я не мог. Свет был слишком ярким, и даже если бы я мог видеть сквозь него, я знал, что смотреть - значит смотреть на Наблюдателя, Рагаму, во всей полноте его ужаса и величия. Я знал, что мой слабый человеческий интеллект не смог бы увидеть то, что должен был увидеть, и остаться целым.

Посмотри на меня!

Голоса Наблюдателя падали, как дождь.

Dorphae dae ol!

Я не мог смотреть, и все же не посмел отказаться. Вопреки всем доводам рассудка… Я открыл глаза, и хотя был уверен, что смотрю на пол между своих растопыренных ладоней… Я увидел.

Я увидел жалкую человеческую фигуру, стоящую на коленях передо мной, стоящую на коленях сейчас, его руки наполовину подняты, чтобы прикрыть фиолетовые глаза. Я видел его насквозь, как будто его кожа и все волокна были сделаны из чистейшего стекла, видел его глазами Наблюдателя, как будто он был наброском, развернутым на странице, и каждый его уголок и скрытая глубина были открыты.

Его мысли. Его воспоминания. Его боль.

Я видел, как змеится аллея его жизни, как каждая секунда тянется за ним. Я видел его смерть: его плоть, растворенную в кровавой пене, кожу, отслаивающуюся, как белая фольга; его отрубленную голову, погруженную в неподвижную воду. И я видел его жизнь, слышал его мучительный крик у почерневшего экрана, чувствовал, как костяшки его пальцев разбивают нос красному королю. Я наблюдал, как он кровоточащими руками возводил пирамиду за пирамидой на выступе над морем, слышал крики людей, когда корабль двигался, закрывая солнце.

"Нет". Его губы шевелились, руки напряглись, чтобы прикрыть глаза. "Только не снова…"

Он так много страдал. Потерял так много.

Я видел сражения, и еще раз сражения. Смерть и еще раз смерть.

Боль. Так много боли.

Так много любви.

Я чувствовал его любовь к дочери, которой он так и не стал отцом, к женщине, на которой он так и не женился. Я видел, как джаддианские колдуны передали ему девочку, завернутую в белое как снег полотенце, слышал его рыдания, чувствовал, как смешиваются его радость и печаль, когда он держал младенца на руках. Я чувствовал, как разрывается его сердце, когда он встретился лицом к лицу с убийцей своей женщины, и знал, что это его любовь вырвала силу из его сломленного духа.

И, оглядываясь назад через годы его жизни, я увидел гору, услышал голос...

...и, услышав его, отпустил его, отвернув от него лицо в удивлении.

Свет разом померк, и я, Адриан, опустился на ближайшую скамью, глядя на существо, которое мгновение назад было бледной женщиной.

"Его голос", - сказало существо и отвернуло от меня лицо. Его собственный голос дрожал от удивления. "Его голос!"

Исчезла беловолосая женщина, высокая, так похожая на Ушару. На ее месте стоял великан. Волосы, которые раньше были светлыми, как звездный свет, теперь были сплошь из золота, и золотыми были наручи на его запястьях, и золотой нагрудник поверх белой туники и под белым плащом. На мгновение мне показалось, что я вижу лицо греческого героя, смотрящее на меня из-под шапки блестящих волос. Затем оно исчезло, сменившись лицом, не принадлежащим ни мужчине, ни женщине.

Были ли это слезы на чужом лице?

"Ты никогда не слышал его раньше...?" - спросил я, поднимаясь на ноги. Всего на мгновение я забыл свой страх, забыл свой ужас, свою ярость. По щекам существа текли слезы. Его рот был открыт в изумлении, одна белая рука поднялась, чтобы прикрыть его.