– Выезжаем утром? – надо было что-то сказать, но она не знала, что именно.

– Утром.

– Как… остальные?

– У Паньшина кровь носом идет. Целитель говорит, что эмоционально нестабилен, так что…

Она кивнула: значит, выбывает один, как минимум.

– А прочие ничего, вроде. Пообвыклись. Вы кушайте, а то ведь остынет.

Уха?

Откуда…

– Ребятки съездили.

Пока она спала?

А ведь уснула в грузовике, от усталости, истощения, и не помнит даже, как очутилась в этой квартире. Впрочем, Виктория и к этому привыкла, более не испытывая ни смущения, ни стыда. Принесли. В кровать уложили? Сапоги сняли?

Спасибо.

– А буженинка местная. И колбаски домашние. Там у многих родичи были, вот люди и благодарны.

Им. Не Виктории. Ее, странное дело, боятся. Хотя странно бояться обыкновенной женщины, у которой и оружия-то нет. Но поди ж ты… к солдатам подходят, и к Пантелеймону Тимофеевичу тоже, а ее сторонятся. Может, и к лучшему оно?

– Спасибо.

– Пожалуйста, – он не уходил. И это хорошо. Виктория не желала сегодня оставаться одна, а потому, набравшись смелости, спросила: – Может, вы тоже… или чаю?

– Поесть я поел, а вот от чаю не откажусь. Вы сидите, сидите, я сам. Сейчас, только пошлю кого за булочками. Хозяйка тут испечь обещалась…

Он ушел, и на кухоньке зазвенела посуда, разномастная, порой с трещинами и сколами. Но и пускай. Главное, что будет чай и разговор, может, до самого-то утра. И плевать, что велено ему приглядывать за Викторией, сейчас это не имеет значения.

Главное…

– Вам сестра звонила, – голос донесся с кухни. – Просила передать, что у нее все замечательно. И замуж она выходит.

– За кого?

Виктория ничуть не удивилась.

Два месяца прошло? И замуж? Пускай, главное, чтобы счастлива была, только… получится ли?

– Не знаю. Но сказала, что на свадьбу ждет, – он поставил чайник.

И посуду помыл.

А уж фартук смотрелся вовсе даже не глупо.

– Вам покрепче?

– И две ложки сахара, – попросила Виктория.

– Знаю, – Пантелеймон Тимофеевич улыбнулся. – А еще вы варенье любите, смородиновое.

Любит.

А свадьба… Владимира зовет, но не обидится, если Виктория не приедет. Она поймет и… настаивать не будет. А если и будет, то… с Пантелеймоном Тимофеевичем Виктория сестру знакомить не станет.

– Еще просила передать, что возможно, у нее получится. Только что именно – не знаю. Сказала, вы поймете.

Пускай получится.

Виктория больше не завидует сестре. И если она станет счастлива, то и мир изменится к лучшему. Немного. Но ведь и это хорошо?

Чай с двумя ложками сахара согрел.

И близость человека, что устроился в старом кресле, и глядел на Викторию… не так, как смотрят на лицо опекаемое и поднадзорное. Совсем не так.

Может быть…

…потом…

Когда она решится. Или он. Или мир опять изменится, и у нее появится шанс. А он обязательно появится. Да.

Мир с той стороны был зыбким, чужим. Он приглядывался к Антонине, приценивался, явно не способный решить, какую именно взять с нее цену.

– Не бойся, – теплая ладонь сжала ее руку. – Просто ступай, четко представляя себе, куда идешь.

Если бы она знала.

И сердце забилось, застучало.

– Главное – цель. Ты же умеешь прокладывать тропы.

Умеет, но не на такой же глубине! Там, выше, мир, конечно, иной, но все одно знакомый. А здесь какие-то завихрения, тяжесть силы, ощущение, что вот-вот Антонину раздавят.

– Чем больше ты нервничаешь, чем более не уверена в собственных силах, тем нестабильней потоки. Ты сама вызываешь их возмущение.

Разумом Антонина это понимает, но разум одно, а эмоции – другое. С ними, оказывается, не так просто совладать.

Хотя она пытается.

Честно.

– Ты сможешь.

Он верит. И… ей ничего не остается, кроме как смочь. И потоки успокаиваются, сплетаются в тропу, которая ложится под ноги.

Шаг…

– Теперь и глаза можешь открыть.

Она и открывает. И нисколько не удивляется, увидев свое отражение в зеркале.

– Пока лучше передвигаться по якорям, – Алексей тоже оглядывается, кивает сам себе. – Но потом достаточно будет четкого представления о каком-либо месте. Нижние слои, конечно, нестабильны, однако с другой стороны перемещение по ним менее энергозатратно.

Это Антонина и сама ощущала.

Сил у нее не убавилось, скорее наоборот, прибыло.

– Так и должно быть, – Алексей открыл дверь. – Иди, поздоровайся…

– Машка же говорила, что Тонечка придет! – громкий Розочкин голос на корню убил саму идею о сюрпризе.

Пускай.

Антонина улыбнулась своему отражению, впервые, именно отражению, а не маске, и подумала, что она все-таки дома.

Пока ее дом здесь.

Пока.

Но… даже если у нее не получится с Алексеем, хотя он очень старается, чтобы получилось, и она тоже старается, но если вдруг… ей будет куда вернуться.

Отражение улыбнулось в ответ.

Оно всегда было очень понимающим, это отражение.

Ниночка бросила взгляд в зеркало и поморщилась. Нет, тетушка – мир душе ее – предупреждала, конечно, но одно дело слышать, и совсем другое видеть, как уходит… красота?

В том и дело, что внешность-то изменилась мало, но вот… глаза будто поблекли. И волосы тоже. И сама Ниночка вдруг стала если не обыкновенною, то почти. Теперь зеркало, любимое зеркало, с каким-то непонятным Ниночке удовольствием будто бы подчеркивало те малые недостатки, что прежде и заметны-то не были. А ныне…

Щеки пухловаты.

Губы узковаты.

И нос этот… не нос, а клюв будто бы. Только бородавки и не хватает для пущего сходства со сказочною ведьмой. И Ниночка нисколько не удивится, если вдруг эта самая бородавка завтра возникнет.

Что поделаешь.

Она вздохнула и зеркало положила, стеклом вниз. А чего оно дразнится? Будто Ниночке и без него проблем мало…

Нет, Анатолий Львович от слов своих отказываться не стал. И в госпитале ее приняли, пусть и настороженно, но без враждебности. А там и вовсе удалось найти общий язык с Анной, которая всем-то тут заведовала, пусть всего-то старшею медсестрой значилась.

Дива, опять же…

Вот кто почти не изменился, так это дива. Ходит, как прежде, задумчивая, будто не от мира сего. Улыбается. Не людям, нет. Мыслям собственным. А люди все так же ее сторонятся.

Идиоты.

Ниночка пощипала щеки, в слабой надежде вернуть им прежний румянец. Вот… и почему тетушка раньше не предупредила? Могла бы… многое могла бы… что ей стоило поговорить с Ниночкой откровенно? Сказать, что времени на глупости у Ниночки не осталось? И устроить…

…нет, с работой проблем не будет. Госпиталь уже заявку направил, и ковен ее подпишет, сколько бы ни морщилась новая верховная, которую, как Ниночка и предположила, из Москвы то ли направили, то ли сослали. Судя по тому, как поглядывала многоуважаемая гражданка Кудрявцева на окружающих, скорее всего именно сослали.

Заявила, что тетушка относилась к обязанностям своим халатно.

Собраний не проводила.

За моральным обликом подопечных не следила… смешно. Какой у ведьм моральный облик? Но нет… тут же распоряжение за распоряжением, собрание за собранием, будто Кудрявцева вознамерилась провести все за предыдущую пятилетку, да и за следующую тоже.

Ну и ладно…

…Ниночкино разрешение на практику подписала и хватит. А что в ковен принять отказалась, сославшись, что кандидатура Ниночкина вызывает сомнения своей недостаточной зрелостью и политической сознательности в Ниночке мало, то и плевать.

Квартирку ей выделили.

Вот просто так взяли и выделили. Вроде как в расширение. Или в компенсацию? Или еще по какой причине. Разве важно? Ниночка вот повзрослела, поумнела, а потому лишних вопросов не задавала. Только порадовалась этакому своему везению.

Квартирка есть?

Пусть однокомнатная, но своя, с собственною кухней и туалетом, который не по расписанию. И с ванной. И вообще… счастье.