Это они зря.

С одержимостью не так-то просто справиться. И Эвелине, пожалуй, жаль того, неизвестного ей мужчину, который наверняка походил на Матвея. Старая кровь не размывается. Точнее было бы сказать, что Матвей походил на него. Но… какая разница?

– Его супруга пыталась навещать его, как и мой отец, однако он не желал видеть никого-то подле себя. Однажды его нашли мертвым на берегу моря. Он лежал на спине, уставившись в небеса, и улыбался… в руке же он сжимал серый камень, который не пожелал отпустить и после смерти.

Вода шелестела.

Она терлась о берега, вздыхала, всхлипывала, готовая разрыдаться от бессилия, запертая в узком русле, но желающая свободы.

– Потом уже отыскали и его дневники. Тогда-то стало очевидно, что он не расстался с мыслью вернуть себе ту, кого называл единственной любовью. Я не читал, но матушка говорила, что в этих бумагах было запечатлено безумие одного разума.

Матвей повел шеей.

– Род наш некогда имел… честь состоять в родстве с драконьим племенем, а потому с силой вместе нам досталась и их… одержимость. Редкое свойство, которое, если повезет, будет дремать в крови, оборачиваясь лишь некоторой, порой излишнею, упертостью. Однако в случае моего деда качество это раскрылось сполна. Он поставил себе цель и шел к ней, не думая ни о чем, кроме этой вот цели. И у него вышло… он назвал камень – «Птичий голос».

– Ты…

– Матушка сохранила некоторые дневники, хотя это было опасно. Не знаю, почему… желая ли меня предупредить или же просто по привычке. Эти бумаги и сейчас в моей семье, хотя… их стоило бы сжечь.

Он поднял раскрытую ладонь и, когда ее коснулась снежинка, слизал каплю.

– Прежде мне это казалось по меньшей мере странным. Отдать ради женщины душу. Извлечь ее из тела, заключить в драконью кость.

– Кость?

Это не походило на кость совершенно.

– Кость, – повторил Матвей. – Кость старого дракона. Запрещенный материал, за использование которого лишился бы головы и дед, и весь его род. Но что ему до рода? Нет, ему нужно было то, что способно окажется удержать силу души.

Вот об этом бы рассказать на сцене.

Сыграть.

И Эвелина смогла бы… нет, не безумного мага, но несчастную его возлюбленную, которая и вправду думала, что поступает правильно, что спасает от бессмысленной любви обоих.

– Правда, ему бы следовало выбрать чью-то еще душу, но…

…цена была названа, и он, верный старым идеалам, чести родовой, заплатил её сам.

– Как этот камень… оказался в чужих руках.

– Твой дед служил у моего денщиком, – Матвей знал ответ. И… он появился в городе неслучайно, это очевидно. – А после его смерти исчез. Как раз началась смута, да и война шла… он сказал, что желает отправиться на фронт. Бабушка о нем похлопотала, а он…

…исчез.

Ушел, прихвативши с собой невзрачный серый камень, о свойствах которого знал. Не мог не знать, потому как, пусть Эвелина совершенно не помнит деда, но ведь очевидно, что этот человек не случайно встретился на бабушкином пути.

– Вот так все и получилось, – Матвей развел руками.

Вот так…

…мстил ли он? Или же воспользовался случаем? Сыграл птице-гамаюн песню, против которой она не способна оказалась устоять? Увез ее, посадил на цепь… мучил.

Только и сам умер рано.

Случайно ли? Или… он успел передать камень и тайну его.

– А ты… – Эвелина повернулась к мужчине, которого хотелось ударить и обнять. – Ты… почему ты пришел ко мне?

– Не знаю, – он стянул шапку и взлохматил волосы. – Честно. Для меня все это было сказкой… такой, жутковатой, но сказкой… матушка редко, но все же рассказывала о том, прошлом мире. Первый бал. Мой отец… встреча их. Танец. О том, что вовсе не любила его, но предложение приняла, поскольку было оно выгодным. О… многом. Но чаще всего о любви. Возможно, потому что самой ей не случилось влюбляться, чтобы до безумия. Жалела ли она о том? Или радовалась? Я совершенно не понимаю женщин. Главное, я запомнил… когда моя невеста… ушла, она сказала, что это из-за проклятья. Я высмеял. Никакого проклятья нет, просто… неудачный роман. Неправильно оценил женщину. И бывает же. А она посмотрела так печально. Сказала, что у отца тоже никогда-то не получалось с женщинами. Что… он тоже ее не любил, но сделал предложение, поскольку показалось, что из нее получится хорошая жена. И потом, уже когда они были в браке, отец заводил любовниц, только всякий раз неудачно. Одна изменяла. Вторая и вовсе обокрала… последняя убила. Не сама. Просто оказалось, что у нее есть еще один любовник, с другой стороны, вот ему-то она отца и выдала. Завела в засаду, так что…

Про то время, которое и ныне робко именовалось смутным, Эвелина знала немного. Да и не спрашивала вовсе. Что ей до истории, когда иных забот хватает?

– Матушка была уверена, что эта неудачливость происходит от проклятия, снять которое способна лишь птица-гамаюн.

– А проклятье откуда взялось?

Матвей лишь руками развел.

– Понятия не имею. Я спрашивал, но она, в целом женщина разумная, рационального складу характера, в данном случае теряла и разумность, и рациональность. И столь убедительна была, что, признаюсь, я и сам стал задумываться. Помимо невесты у меня… случались романы.

А вот о его романах Эвелине совершенно, категорически даже не хотелось слышать. И более того, она с великим удовольствием убедила бы себя, что нет и не было, и быть не могло никаких романов, что вся-то его жизнь началась именно со встречи с нею, с Эвелиной.

– И всякий раз неудачно. Я понимаю, что не слишком красив.

И хорошо, если бы он еще и красивым был, это вовсе невозможно было бы вынести.

– Да и многим рядом со мной находиться неприятно. Но все равно… я начинал встречаться с женщиной, лишь когда интерес был взаимен. А после уже, по прошествии некоторого времени узнавал… всякое.

Матвей поморщился.

– И на войне, и после… Маги… в моем ведомстве хватает специалистов, и все до одного утверждали, что нет никакого проклятья, что и личное мое энергетическое поле, и тонкое, семейное, чисты. А невезучесть… всякое бывает.

– И ты нашел меня?

– Не совсем. Сперва мне понадобилось уехать из Москвы. На время. Мне поручили одно дело, весьма перспективное на первый взгляд. И очень нужное. Так я оказался в этом городе. Провинция. Никого знакомого. И дома пустота. Тоска смертная. От этой тоски я и направился в театр, где и увидел птицу-гамаюн… настоящую.

И за этот детский восторг Эвелина простила ему, если не все, то весьма многое.

Бестолочь.

И… и она тоже.

– Как только я услышал твой голос… Боги, эта дрянная пьеска, самодеятельность по сути, от которой еще недавно зубы сводило, вдруг обрела жизнь. И я понял своего деда. Так мне показалось. Иметь рядом с собой птицу-гамаюн означало получить возможность заглянуть в иной мир, во многие миры… ты сама не осознаешь собственного дара!

– Не только я, похоже.

Слушать было, пожалуй, приятно. Определенно, приятно.

– Отнюдь… думаю, дело не в том, что тебе отказывали из-за слабого дара или происхождения, вовсе нет. Подумай сама, кому нужны конкурентки? Одно дело принять в театр провинциалочку на третьи роли, такую, что счастлива будет, что эти роли ей достались, гореть уже от осознания, каких высот она достигла, и совсем другое – птицу-гамаюн. Ты слишком талантлива, чтобы оставаться незамеченной. И слишком брезглива, чтобы пойти иным путем.

– Ты… узнавал?

– Конечно. Я ведь должен был понять, что ты такое.

И за руку взял.

А пальцы у Матвея ледяные. И кожа побелела. И надо бы руку забрать, пощечину отвесить, а ее, глупую, волнует, что у него пальцы ледяные.

– Я надеялся, что мне просто назовут цену твоей симпатии. В столице это не то чтобы обычное дело, скорее уж многим людям что-то нужно, и я вполне способен исполнить некоторые из этих желаний. Однако то, что удалось узнать, заставило меня усомниться…

Комплимент?

Весьма… двусмысленный.

– Твой худрук нашептывал мне, что ты определенно враждебный социуму элемент, осколок старого мира, который дурно влияет на коллектив и не позволяет раскрыться настоящим талантам.