Колосса, разумеется, тут ещё не было, но остальное было почти такое же. Арены и цирки, гоночные петли, оперные залы, имаджборды и видеоинсталляции. Всё ещё горит и переливается огнями. Но уже мертво, как и эти призраки, что бродили вокруг него в тот вечер.

Он был каким-то особенно душным, тягостным и тоскливым.

Как будто кто-то невидимый уверенной мозолистой рукой схватил за тебя яйца и тянет, тянет их вниз, а ты уже и на корты присел, и даже на землю голым задом угнездился, чтобы поближе к землице-то, а тот всё тянет, и землица эта ему нипочём.

До тех пор, пока от боли у тебя не начинают вылезать глаза из орбит, а кровь из прокушенного языка не заливает желудок настолько, что её сгустками начинает тошнить прямо на себя.

А потом семенные канатики и прочие придатки начинают с мокрым звуком обрываться, к невидимой руке тянется от тебя лишь вопящий от боли кожаный тяж.

Но даже с его обрывом боль не спадала.

Напрочь забыв о фиксации происходящего вокруг, Стэнли ужом вился на земле, готовый сотворить с собой что угодно, лишь бы эта боль ушла. Ему уже было всё равно, жив он или мёртв, а уж до судеб Матушки ему не было к тому моменту и вовсе никакого дела.

Лишь бы это прекратилось.

Лишь бы это прекратилось.

Лишь…

Первое, что ощутил Стэнли, придя в себя, было страшное чувство голода.

Не того, физического. Здесь, в интервебе, через транскраниальные индукторы подобное чисто физическое ощущение вряд ли могло пробиться. Скорее оно проявлялось через нервозность поведения и тремор, вызывающий сбой мелкой моторики.

Завсегдатаи так и говорили, видя у коллеги «трясучку» – пойди, сгущёночки глотни, а то в отруб уйдёшь.

Но этот голод ощущался даже здесь.

Острый, нестерпимый, он был ничем не лучше той боли, которая заливала всё вокруг ещё минуту назад. Больше всего он походил на ощущение удушья от надетого тебе на голову пластикового пакета, когда дыхательные центры в продолговатом мозгу истерически требуют вдохнуть, а ты не можешь.

Твоя кровь ещё богата кислородом, но сама невозможность для организма функционировать так, как заповедали со времён кембрийского взрыва миллионы поколений твоих кислород-дышащих предков, уже погружает тебя в черноту паники, выворачивая и так пустой желудок наизнанку и вздувая вены на шее.

Бросив всё, Стэнли вывалился обратно в реальность, судорожно пытаясь сообразить, что же произошло.

Это позже он узнает о Чёрном четверге, о смерти Матери, о тех последствиях, которые принёс поступок Ромула для всех без исключения людей в этой утлой вселенной.

Нечто подобное голоду уже описывали несчастные, без должной проверки на гало-орбите Муны отправленные на дальние трассы. Их приходилось возвращать, от греха, в гибернационных холодильниках, но, видимо, длительная фаза ухода на трассу делала своё – тот голод не идёт ни в какое сравнение с теми ощущениями, что испытывал в тот день Стэнли и миллиарды людей по всей планете.

Холодное чувство тяжкого ледяного валуна, запихнутого тебе на место мозгов, сердца, желудка и причинного хозяйства. Ощущение полной, абсолютной пустоты эмоционального фона. Головокружительное осознание того, что теперь так будет всегда.

На месте горячечной эйфории последних лет разом пришла мертвенная ангедония.

На её фоне приходилось прикладывать невероятные усилия только лишь для того, чтобы выйти из дома. Любое действие, любая цель, любой порыв казался недостижимым и в высшей степени бессмысленным.

Но Стэнли всё-таки сумел пересилить себя, он отвёз все свои сбивчивые, записанные в полубреду записи туда, где велели их оставить Хранители, а сам принялся по очереди тянуть за все доступные ему ниточки, вернувшись в свою конуру лишь по достижении полного и окончательного осознания дальнейшей никчёмности любых усилий.

Всё было кончено.

Они убили Мать.

Нет, что вы, физически она была на месте. Утлая населённая людьми планетка, в быту именуемая ими Матушкой. Остались живы те – впрочем, достаточно многие – кто населял её до Чёрного четверга. Но вот той панэмоциональной связующей бездны, что всё это время заимообразно отравляла всем жизнь, её больше не было.

Ромул и Соратники стёрли то, чего не было, и оно действительно перестало существовать.

Такая коллективная ценестезия не могла оставаться без последствий, и они поспешили явиться.

Новые миллионы посходили с ума, новые – покончили с собой, зачастую унося в могилу заодно и какое-то количество под руку подвернувшихся. Лекарство оказалось не лучше болезни. Но, надо отдать Ромулу должное, со временем всё в итоге успокоилось.

Люди – существа обучаемые. Чемпионы приспособленчества, которые вытеснили с лица планеты всех остальных гоминид задолго до рождения первого очага оседлой цивилизации.

Дай им время на размышление, они справятся с любыми, даже самыми невыносимыми обстоятельствами. И это, вопреки досужим размышлениям сектантов-выживальщиков, будет вовсе не всеобщая анархия со скатыванием в неолит. Кто-то и вовсе не заметит особой разницы. Пара лет прошла, а ничего словно бы и не изменилось.

Да, окончательно вымер интервеб, оставшись рассыпающимся на глазах памятником самому себе, или вон, почившей Матери, в лице Колосса.

Страдающие от всеобщей ангедонии обыватели поначалу пустились в сетях во все тяжкие, повалив в нети почище прежнего, но быстро сообразив, что воображаемые радости – плохое лекарство от ценестезии, быстро переключились на давно и прочно позабытые физические утехи.

А современная биоинженерия и фармакология были к этому ой как готовы.

Сколь угодно «химического» удовольствия в любых количественных и анатомических сочетаниях. Вакханалии на две сотни тел, длящиеся месяцами без малейших последствий для организма.

Любые самые извращённые трансформации собственного тела на грани или за гранью самого богатого воображения. Сначала пришить себе лишний орган на лбу, а потом его, уже в процессе сладострастно отрезать и дать сожрать партнёру хоть в сыром, хоть в жареном виде.

Или же, напротив, искусственная ригла-нирвана, в которой при абсолютной ненужности любых страстей и желаний, достигалось состояние естественного безначального блаженства, само пребывание в котором было эмоционально более насыщенным, чем самый интенсивный множественный оргазм.

Корпорации перестали соревноваться друг с другом в производстве вещей. Все теперь плодили удовольствия. Планета на долгие годы погрузилась в эйфорию бесконечной вечеринки. Эйфорию того, что именовалось при своём неспешном и неизбывном приближении «чёрными идами».

Это время стало своеобразной данью, всеобщим самозакланием на свежей, никак не стынущей могиле Матери.

Стэнли не желал в этом участвовать, виделось ему в этом что-то от пляски на костях. От гнетущего пира во время чумы хотелось бежать подальше, и он бежал. В одиночество опустевшего интервеба, на крыши старых башен, подальше от людской суеты и всеобщего безумия.

Одним натруженным жестом Стэнли сдёрнул с лица вуаль вирта.

Горячий воздух обжигал лёгкие, но Стэнли это не волновало.

Подойдя к самому краю ограждения, он попытался вглядеться в марево восходящих потоков.

Мегаполис, подобно лавовому потоку, плыл у него под ногами, извергая раскалённый газ, понемногу растворяющий тебя изнутри.

Теперь стало понятно, что погубило Мать. То же, что продолжило разъедать человечество изнутри. Её смерть была напрасной.

Так зачем тогда всё прочее? Что может быть проще, просто сделать шаг вперёд и кануть в Лету, как многие до него, как многие – после. Но что-то подсказывало, что подобный поступок не принесёт ему ни искупления, ни облегчения.

Если уже становиться на старости лет пантеистом, почему, в таком случае, не поверить и в переселение душ?

В Корпорации ходили слухи, что Соратника Урбана уже находили мёртвым, но он всё равно возвращался. С новым лицом, новым телом, новым именем, всё равно возвращался.

Даже если это всё – лишь досужий вымысел не склонных к критическому мышлению заблудившихся в нетях идиотов, агенты Корпорации привыкли верить в планы Ромула, которые всегда были точны и всегда исполнялись. Так может, и надежда всё ещё есть?