Заскрипели узлы, и ведро, поднимаемое на плетённой верёвке, загудело, ударяясь об обложенный край, выплёскивая значительную часть содержимого. Утки, которых любое упоминание влаги приводило в неописуемый восторг, налетели всем скопом, гогоча и махая крыльями.

«Телега». Даже две трети ведра оттягивали плечо и неприятно отдавали в спину. Пришлось поднапрячься, чтобы, поддёв его под дно, выплеснуть готовую застыть влагу в нутро дома.

– Какого?! Чёртов стар… – вторая порция ледяной воды, на сей раз уже в лицо, не дала Гаю закончить. Спасла его.

– Тренироваться! – объявил Ивес, с невероятным облегчением переворачивая опустевшее ведро. Последовавшие крики бальзамом пролились на исстрадавшуюся душу.

– Это даже может мне понравиться.

[1] Сыр тот же он, кстати, ел и не жаловался.

Сложно было с этим смириться, но честно выстрадавшую полгода яблоню пришлось оставить. Теперь без всяких дополнительных снарядов тренировки проходили в пролеске. Вдвоём. Вдалеке от деревни. В непосредственной близости от чащи! Взгляд, только недавно рассматривающий изодранную почву и кровавые брызги, метался меж стволов, выискивая алую тень.

– Так, стань-ка в какую-нибудь позицию, – сказал Ивес, и Гай, сонный и избитый, сразу же почувствовал себя не в своей тарелке.

Гай знал «какую-нибудь» позицию. Юноша почти десять лет прослужил оруженосцем и знал много позиций.

Принцип обучения был донельзя прост.

Он становился, заносил меч, воображая, будто тот настоящий, а не выпиленная из дерева, увесистая палка, и наносил удар. Крестьянин, не зная ничего ни о техники, ни о стратегии, демонстрировал его ошибки, и Гай оказывался на земле. Они менялись. Ивес теперь так же нападал, а Гай пытался отразить, используя те же принципы. Не успевал, как правило, и вновь здоровался с сырой, утоптанной землёй.

– Уй! – сквозь сжатые зубы, под хруст суставов.

«Боль – лучший учитель», – любил проговаривать Ивес, сидя или подпирая ладонью поясницу. Ещё чаще он упоминал некую «телегу», но это уже не имело отношения к делу.

– Продолжай. Чего замер-то?

Не без удовлетворения пройдясь взглядом по иссиня-чёрным полосам на предплечьях, спине и лодыжках юноши, Ивес закрыл глаза. Продавливая холстину, темная кора приятно расслабляла поясницу. В отросших усах скрылась улыбка.

«Убил бы, если б смог», – ясно прочиталось в остекленевших глазах оруженосца. Смахнув пот, уже почти забывший о чаще и раздевшийся по пояс, Гай вновь вознёс Экскол, вариант девятый. Теперь тяжеловеснее и короче. Из груди юноши вырвалось нарочито медленное, свистящее дыхание. Экскол пошёл вниз, и…

– Ногу не забудь выставить, – запоздало напомнил Ивес и с удовольствием вслушался в залихватски-аристократическую ругань.

Гай повторил ровно пять десятков раз, каждый раз выставляя и убирая ногу, пока… Пока не повалился, не чувствуя уже ни рук, ни ног. Грудь юноши вздымалась, и, обжигая гортань, осенний воздух свистел в лёгких. Юноша жил им. Зависел от него. Умер бы без него. Лёгкий хруст, и перебор веток неподалёку, но Гай никак не отреагировал. Ладонь на пульсирующем боку.

«Рыцарь дышит носом», – произнёс сэр Ланц когда-то, смотря на поверженного новичка сверху вниз. Величественный и непогрешимый. Попробовал бы он выговорить столь сложную фразу после получасового знакомства с чурбаком. А быть может, с таким «мечом» и нужно было заниматься?

– Ну как? – прошелестел юноша, сглотнув.

– Птиц распугал, – нисколько не слукавив отозвался Ивес, всматриваясь в перекаты огневеющего полога.

Пчела, по-осеннему сонная, жужжала где-то у его уха. Полосатая пролетела справа. Полосатая прожужжала слева. Зависла где-то неподалёку.

– Твою да через телегу! – Глаза мужчины сложились в непростительной близости от носа. – Ну ладно, хватит на сегодня.

Кряхтя и упираясь ладонью в чёрную, заросшую мхом кору, Ивес подобрал полено, утяжелённое благородным именем Экскол. Экскол был без всякого стеснения сунут под мышку. Другая рука нужна была мужчине, чтобы, работая не хуже мельницы, попытаться отогнать немыслимо живучее насекомое.

– Да! Только не ляпни никому. Я к тебе не подходил, и мы вообще не разговариваем. Не забыл? – в который раз повторил Ивес.

Гай ещё помнил удивление, которое он испытал, услышав это впервые:

– Но вы же ночуете в коровнике!

– А мне там нравится. Мягко и идти недалеко, – дёрнув плечом, почесывая брюхо сообщил мужчина, и уже серьёзно добавил: – Повторяю, скажешь кому, я поступлю так же.

– А-а…

– Не благодари! – ляпнул одну из любимейших своих фраз Ивес, и на душе его вдруг стало совсем легко, будто и не ломило спину, не трещали колени и страшные судороги не сводили желудок.

«Чёрт, и зачем, спрашивается, вспоминал?!»

Покосившись на оруженосца, Ивес утешился трясущимися коленками. Юноша не шёл. Он полз. Фактически двигался на четвереньках, перебираясь от ствола к стволу. «Фить-фить», – пронеслось в воздухе, и птичка с белыми пятнами на крыльях вспорхнула, сразу же затерявшись в пестреющей жёлтым и алым листве.

А что ещё будет, когда начнётся уборочная. «Прислужник дворянина с вилами[1]. О-о… это того стоит».

***

В тот день, как и во все прочие, заговорщики вошли во двор с разных сторон и с перерывом в четверть часа. Не разговаривали… А если им всё ж приходилось пересечься, Ивес орал на «захребетника» так, что ещё с час его голос звенел в ушах у Гая.

«И они думали, что я не замечу?» – улыбалась про себя Зое, сидя на кочке в поле, пожёвывая травинку и отгоняя наглых птиц на длинных ногах. Смех раздирал её всякий раз при воспоминании о тех заговорщиках: «Енот ты аристократичный, жаба расползшаяся!» Подобных «перлов» были десятки. Смеяться можно было бесконечно, но стоило Зое отвлечься, белые цапельки вновь лезли под копыта, ловя и заглатывая мошкару, что так досаждала рогатым.

– А ну, кыш! Брысь отсюда. Мне вы как память дороги! – ляпнула Зое и лишь после этого задумалась, что собственно сказала… – Вот ведь артисты. И «меч» этот, главное, спрятали, точно я Гаю под рубашку не залезу[2]. Я и не залезу!.. Пусти! А ну, пусти!

Найдя на рукаве её мошку, белая птица резко выбросила напоминающую пику голову, враз пожрав треклятую, а заодно и уцепившись за пепельную ткань. Потребовалось усилие, чтобы отделаться от прожорливой птахи.

«Вот ведь! И не сделаешь ей главное ничего! Почует неладное, – улетит, и не достанешь. Да и жалко откровенно».

Пальцами отмерив расстояние от солнца до верхушки сосны, Зое сплюнула травинку. Пора было выдвигаться. Под свист хворостины мычание, напоминающее рёв трубы, поднялось в воздух, и не особенно спеша тяжеловесное стадо двинулось в обратную дорогу.

«Хорошо уже то, что они помирились. По-настоящему надоело смотреть на эти всегда кислые физиономии, а тут хоть какое разнообразие», – бойко подумала девчонка, однако улыбка всё одно померкла. – Хотя это в любом случае будет чрезвычайно тяжёлый разговор.

Вдоль увядшего поля на холм и с холма, по утоптанной грунтовой дороге, где в детстве они запускали тянущего за собой разноцветные ленты дракона. «Удивительное приспособление» как они тогда думали, и как Зое думала до сих пор. Воздушный змей, бревно и яблоня. Их пустырь. Даже странно, и как это она о нём забыла? Это произошло незаметно. Просто не было времени. Дела всё, а затем, в какой-то момент, проходя, она поняла, что не осталось под яблоней никого из старой компании. Как-то незаметно все они повзрослели.

Зое подняла взгляд, чтобы проверить, так ли сильно листья занесли бревно, но неожиданная преграда не дала ей этого сделать.

«Чего это они все собрались», – подумала Зое, и тень сгрудилась под полом войлочной шляпы. Девушка сплюнула изжёванную травинку. Взгляд из-под напоминающих крылья бровей.

«Уж точно не меня дожидаются».

– Та-к, и чего это мы от работы отлыниваем? – уперев руки в бока, вопросила она у всех и разом ни у кого.