Око стало светить чуть ярче, когда зверь приблизился к невесомой границе воды. Прохладная, не имеющая никакого вкуса влага. У зарослей, где зыбун уже начал показывать своё уродливое лицо, всё было тихо. Неподвижно. Пока что.

Стрекот. Стайки белёсых бабочек кружились над водой, отплясывая свой беззаботный танец над чёрным стеклом глади и сырой травой, а из чуть приоткрытого окна, из дома, что затаился за сливами, вновь доносилось дыхание будней.

– Снова, свинья, нажрался! Вот тебе! – кричала Леа, и звенела, и звенела посуда.

Оставалось лишь удивляться, откуда у бражничавшего который год Коума столько всего бьющегося. Гоготали гуси, и стадо в двадцать три рога на тринадцать голов неспешно брело, загребая пыль со стороны поля. Летний жар ещё только намеривался разгуляться, и, отгуливая свои последние хорошие часы, мошкара лезла всюду, куда только могло протиснуться тело чуть больше ягоды бузины. Скотина спасалась, мотая мясистыми хвостами, для девчонки же не оставалось ничего другого, кроме как терпеть, лишь изредка опускать хворостину – попусту. Руки и лицо её загорели, а плотная холщовая рубаха прилипла к взмокшей спине, изгибаясь по лопаткам.

Что она делала? Не женское это занятие, но обескровленная три года назад деревня уже не делала различий. Девчонка или парень. Заботы были всё те же, и всё так же кому-то надо было всё это делать[1].

– Ах ты, богапродавец! – донеслось из проплывающего мимо окна. Показалось лицо с хрестоматийной улыбкой и тут же исчезло, будучи вбитым в пол тяжёлым глиняным горшком. Откуда у них до сих пор целый горшок? Эта была загадка, которая навряд ли когда будет разгадана.

Присвистнув, девчонка огрела отставшую круторогую хворостиной: Огнёвка по старой привычке отвернула в сторону и ломала молодые сливы у старой ограды. Зафыркав, та опустила морду ускоряя ход. Ну как на такую можно сердиться?

Глаза у коровы были большие, а ресницы такие же длинные, как и те, что мастера крепили к фарфоровым куклам в городах. Замычав, она недовольно махнула хвостом, отбиваясь от мошкары, и вновь моргнула, демонстрируя чёрные, слипшиеся и будто напудренные ресницы.

Мыча и толкаясь налитыми, лоснящимися боками, скользя по глине, стадо вошло в воду.

Не механика. Не повторение из раза в раз одних и тех же движений до тех пор, пока те отметинами не останутся на костях и не впитаются в жилы. Нет. Углы и тонкости на самом деле не имели никакого, даже малейшего значенья. Лишь полёт. Ни мыслей, ни каких-либо желаний, только огромное тело и воздух, расступающийся перед ним. Один на один с пустотой. Только тогда ты сможешь сказать, что обрёл крылья. В момент, когда, петляя между скал, будешь чувствовать лишь голод и вкус, что поджидает где-то там впереди.

В воде добиться этого было нисколько не сложнее. Всего за десяток лет рыбной диеты мышцы на боках и хвосте приобрели столь нужную гибкость, но это ещё ничего не значило.

Розовые с пепельными крапинками ноздри животной раздувались, а длинные ресницы затрепетали. Шаг, не особенно умелый. Раздвоенные копыта врезались в дно, поднимая ил и мутя прохладную воду. Больше десятка животных, есть из чего выбрать. Несколько уставшая фигурка по ту сторону глади упёрлась ладонями в колени. Выдохнула и, вновь выпрямившись, решительно махнула длинной хворостиной, пытаясь хоть как-то отогнать мошкару.

Свистящий полёт дерева замер[2]. Удар! Удар резкий и несравнимо более мощный, точно взрыв. Он выбросил обтекаемое тело из воды. Лапы поджались. Мириады сверкающих капель застыли в воздухе. Жемчуг, в котором плясали и преломлялись отсветы проплывающего тела. Отражая образ.

Алое, будто кровь, тело вытянулось, прижимая лапы к бокам, крылья сложились, а голова – распалась, выставляя чудовищные клыки.

Морской змей, существо подобное, а быть может и родственное, нападая чуть закатывает глаза, позволяя мигательным перепонкам защитить уязвимый орган, но дракон не змей. Чудовище до последнего мгновенья не отводило взгляда от добычи. С поражающей чёткостью в чёрных зрачках его отразилась землистая морда. Большие чувственные ноздри. Пара рогов, один из которых был спилен, и жёсткая щетина на подбородке. Дракон видел добычу, но это ничуть не помешало ему залить гортань жирной и сладковатой жидкостью.

Девушка лет шестнадцати. Всего мгновение, но в холодном мозгу чудовища отпечатался каждый волосок, прилипший к взмокшему загорелому лбу. Ни намёка на страх. Просторная холщовая рубаха с закатанными рукавами. Плотная юбка, по голень. Удивление и не более того.

Мгновение сверкнуло в холодном мозгу подобно молнии и утонуло в кровавой пене, мычании и жизни, захлёбывающейся в его клыках. Изогнувшись, блестящее тело, обратилось к воде, оттолкнулось всеми лапами и исчезло с той же быстротой, с какой появилось. Удар хвоста, и вот лишь круги на воде подтверждали реальность видения.

Мычание и толкотня. Движение в доме за сливами.

И всё.

– Огнёвка? – несколько удивлённо проговорила Зое, и вверху переносицы, меж изогнутых, будто крылья бровей залегла задумчивая морщина.

– Как так?

[1] А если совсем откровенно уж лучше это, чем гнуть спину, выбирая одуванчики и прочий сор меж грядок.

[2] Померк в сравнении со скоростью, с которой двигалась смерть.

Хвоя на старой, изогнувшейся над водой сосне казалась насыщенно-красной в свете заката. Красным казался лес. Красными дворы и крыши. Даже лягушки, прочно обосновавшиеся в ряске, на мелководье, и те казались красными. Тем вечером они не пели, как не будут ещё с восъмицу, хотя об этом никто не догадывался. Тихо было в деревне, и нигде не было видно никого живого.

Собравшись, мужчины обсуждали проблему.

Их было семеро в тёмной комнате. Заслонивший спиной и брюхом окно Брис, в широкой рубахе и при широкой бороде. Коум, первым делом схватившийся за кувшин, и долговязый, вечно оправляющийся Понс с Рином. Тянуло рыбой, – это Фалкет, чьей второй профессией было вываживать хвостатых из многих местных озёр, поставил между ног своих ведро. Занявший табурет у гардины Обэ, и Дехан, чьё лицо было худощаво, а залысины зашли так далеко, что нельзя было сказать с уверенностью, начинаются ли где его волосы. Тарелка перед Ивесом вновь полнилась зеленью. В глазах хозяина дома по этому поводу читалось раздражение, на языке же его крутилось столько эпитетов, что хватило бы не на одну речь.

Брис поставил глиняную чашку, и толстые, исчерченные белыми полосами пальцы его сцепились в замок. Широкие мозоли и жирные пятна на загоревшей дочерна коже. Мельник казался отлитым в бронзе мыслителем в масленой полутьме свечей. Брови его сошли на широкой переносице. Согнулись и выгнулись, отражая ход глубоких измышлений.

– А может, ей показалось. Зойке-то? – произнёс мельник, и это предположение сразу пришлось всем по вкусу. Обтерев ладонь об бороду, прореженную серебром, Брис развил мысль: – Солнце ударило, да и вообще, тот ещё народ девки эти. И ящерка им драконом показаться может.

Возгласы одобрения поднялись под потолок и пронеслись мимо старого комода с рукотворным кривым узором, за который Зое в своё время оборвали уши. По дощатому полу, сквозь гардину и на кухню, где Марта безустанно кропотала над похлёбкой и кашей.

Даже Обэ, чей двор Огнёвка больше пяти лет обеспечивала молоком, и тот оказался согласен.

– Вот-вот, – подтвердил земледелец, и голова его забилась будто пестик в колоколе. – Мужика ей надо! Где это видано, чтоб пятнадцатую зиму баба без мужика коротала?! Откуда ж разум-то возьмётся?

– Она таким разом старой девой у тебя останется, – озвучил то, о чём другие предпочитали молчать, Понс, и по лицу его сына расплылась улыбка.

Скрежет. Резкий и режущий слух. Это вилка, ранее без особенного воодушевления гуляющая меж варёных морковок, нашла, наконец, себе жертву. Волосы на шее хозяина дома начали вставать дыбом.