Присяга на верность произнесена. А о протестах, беспорядках, митингах — ни слова. А раз ничего не сказано — значит, ничего и не было.

Выступление Рашидова завершилось гимном Советского Союза. Но без слов видно, запись старая.

Мы — я и девочки — встали и запели. Вслед за нами стали вставать и остальные, через секунд десять стоял весь зал, но пели вяло. Слов не знали. Да и непривычно это.

Голосов нашей троицы на зал, конечно, не хватило бы, и акустика здесь не ахти, да и вообще… Но те, кто следил за трансляцией, подключили микрофоны президиума. До оперного зала далеко, но кто хотел услышать, услышали. И кто не хотел, тоже услышали. А кому нужно — записали на портативные магнитофоны, или, если таковых не было, записали в блокноты, и потом отразят в рапортах. Студенты в штатском, да. И преподаватели, конечно.

Закончился гимн, люди стали потихоньку садиться, но секретарь комсомола, парень наших лет, оказался смекалистым и расторопным:

— Считаю сегодняшний диспут законченным. Всем нам нужно обдумать глубокую историческую речь Шарафа Рашидовича Рашидова. А завтра, после занятий, обсудим ее. Сначала в группах, потом на факультетах.

Умно.

И люди стали расходиться, согласившись, что всё, что вольница кончилась, что завтра занятия.

И нам пора.

Но вдруг — ох, как не люблю я эти вдруг, — из окошка кинобудки, что на дальней от нас стене, вылетела бутылка. Упала на уже опустевший задний ряд, и вокруг полыхнуло.

Паника, пожар, горим, все кинулись к выходу, каждый хочет быть первым, но получалось плохо. Второй выход был заперт, обыкновенное дело.

Нет, не все кинулись. Трое пытались достать огнетушители, но их подвесили высоко, не достать. Видно, специально для лучшей сохранности. А у пожарного крана не было рукава. Тоже, видно, для сохранности убрали. «Подальше положишь — поближе возьмешь», русская народная мудрость работает и в Ташкенте.

Пора уходить. На языке девятки — эвакуироваться.

— Идёмте, — я прошел за занавес. Здесь, на сцене — свой выход. Тоже закрыт, но изнутри, на откидной крюк. Было заперто и на ключ, но я перед диспутом потребовал ключ от выхода и отпер дверь. А ключ оставил себе — до ухода. Во избежание.

Завхоз, русский, ворчал, что никогда и ничего плохого здесь на бывало, что за все его время работы я первый такой трус, эх, вы, москвичи, но ключ-таки дал. Не дал — мы бы ушли. И от дедушки, и от бабушки.

Мы и сейчас уйдем

Дым уже добрался и до сцены.

— Быстро-быстро-быстро, — позвал я.

И девочки послушались. А за ними пошли и местные активисты.

Откинул крюк. Ключ не понадобился, дверь открылась.

— Выходим.

И мы вышли, а за нами — и комсомольский актив.

Я бегом-бегом назад, на сцену, и позвал как мог громче:

— На сцене второй выход открыт, все сюда.

Дым есть, но пока терпимо. То есть на сцене терпимо, а в зале-то, пожалуй, терпеть не хочется.

Я звал и звал, какой ни есть, а ориентир. И когда на сцену полезли десятки студентов, я отступил к двери, а потом и выскочил в коридор. Чтобы не загораживать проход. Затопчут ведь.

Спустились в вестибюль. Люди бегали, суетились.

— Пожарных вызвали? Вызывайте, пожарную, скорую, милицию, — сказал я комсомольскому активу, но они и сами знали, что делать. Доложить ректору, вот что. А пожарные уже подъезжали, сирены автомобилей и проблесковые маячки внушали уверенность: помощь рядом.

— Давайте вернёмся, — предложил Нодирбек.

— В актовый зал? — удивилась Надежда.

— Нет, на дачу. Незачем нам здесь оставаться.

Что ж, Нодирбек здешний, Ташкент — его город, и он, можно сказать, доверенное лицо Шарафа Рашидовича. Ему виднее. Да и в самом деле, без нас пусть разбираются.

Мы сели в «Волгу» с оленем на капоте, и Нодирбек повёз нас по вечернему Ташкенту.

Второй раз мы в столице Узбекистана. Хочется, конечно, радости и веселья, да и поесть вкусно не мешало бы, но какое уж веселье, когда только-только избежали смерти в огне. Или в дыму.

— Что же это загорелось? Короткое замыкание, или что-то еще? — спросил Нодирбек, как бы себя, но и всех нас.

— Кто ж его знает, — ответил я, сжав руки Лисы и Пантеры — мы втроем уселись позади, за шторками. Хорошее воспитание не в том, что ты не прольешь соуса на скатерть, а в том, что ты не заметишь, если это сделает кто-нибудь другой. — Разберутся. Пожарные, они люди дотошные. У них этих пожаров, поди, много, опыт огромный.

— Конечно, разберутся, — сказал Нодирбек, как мне показалось, с облегчением. Одно дело — что-то загорелось из-за неисправной электрики, а другое — умышленный поджог. — Шараф-ака им хвосты накрутит.

— Кому им? — невинно поинтересовалась Ольга.

— Всем. И ректору, чтобы строже следил за подчиненными, и проректору по хозчасти, ну, и всем причастным.

— Это правильно, — согласилась Надежда. — Порядок нужен. Без порядка народ меры не знает, балует, порядок — всему голова.

— Вот-вот. Там, где порядок, там и сон сладок, — подтвердила Ольга.

— Вы устали?

— Есть такое, — сказали мы трое хором.

Нодирбек прибавил скорости. Иметь резиденцию за городом хорошо, но всё же утомительно. Сколько времени уходит на дорогу… А сколько времени уходит на дорогу у жителя Москвы? Парижа? Нью-Йорка? К тому же все больше и больше людей предпочитают жить в пригороде. Хорошо хоть, что в нашей стране автомобилей мало. С другой стороны, дорог тоже мало, и потому по числу аварий мы не уступаем той же Америке. А то и превосходим! Но на этой дороге, дороге, ведущей к Дому Дехканина, кто попало не ездит.

Впереди — милицейские «Жигули», и два милиционера. Я невольно напрягся. Что они тут делают?

Нодирбек замедлил ход.

— Это наши, — сказал он, успокаивая.

Милиционеры же, узнав машину, только отдали честь.

Наши, это хорошо. Но если есть наши, есть, наверное, и чужие.

3 сентября 1979 года, понедельник

Полёт нормальный!

— Как прекрасен мой Узбекистан! — сказал Шараф-ака.

Я посмотрел в иллюминатор. Чудная картина! Да и сознание, что это — наша, советская земля, целиком, от края до края, радует и переполняет гордостью.

Самолет опять не из новейших, «Ил-14». Ровесник «Волги», той, что с оленем. Летит и медленно, и невысоко. Но зато внутри — сказка Шахерезады. Удобные кресла, обивка «люкс», не хуже, чем в американском «Лире». На переборке — портрет Ленина, выполненный «из ценных пород дерева». Похож на узбека, да. Не очень сильно, но похож.

Ленин — это хорошо. Менять не нужно. Самолет-то при Хрущеве сделан. Потом был Брежнев, Андропов, теперь вот Суслов. Хотя по конституции возглавляет страну Гришин. И даже некрологи первым подписывает с недавних пор. Гришин, Косыгин, Суслов, Черненко. По алфавиту? Затем идут Романов и Стельбов, а уж потом, кучненько, Алиев, Воротников и другие.

Нам просторно — в салоне нас четверо. Шараф Рашидович и мы: я, Лиса и Пантера. В самолете есть и второй салон, или полусалон, на восьмерых, там летят сопровождающие лица, включая Нодирбека. Второй салон поскромнее нашего, но неплох. А ещё есть грузовой отсек, набитый ящиками с фруктами, дарами солнечного Узбекистана. Шараф-ака в подарок московским друзьям везет, шепнул мне Нодирбек. Друзей у Рашидова много, но друзей много не бывает.

— Это наш самолет, сделанный в Узбекистане, — с гордостью рассказывал Рашидов. — Конечно, сейчас мы создаем другие самолёты, огромные, скоростные, но этот, — Шараф Рашидович похлопал по подлокотнику кресла, — ещё послужит.

И он закрыл шторку на иллюминаторе, откинулся в кресле, задремал.

Мы тоже закрыли шторки. Действительно, солнце яркое, южное. А время раннее, шесть часов по часам Ташкента.

Здесь, в салоне, куда тише, чем в тех самолетах, на которых мы летели в Ташкент. То ли звукоизоляция тому причина, то ли общая конструкция самолета. Он и в самом деле удобен: неприхотлив, садится на грунтовые аэродромы, а что медлителен, так оно и к лучшему: есть время подумать.