Авторское отступление

В те далекие времена большинство граждан СССР были уверены, что покушения и убийства лидеров стран — это там, далеко, в Америке. А у нас всё чинно, всё благородно. Ну, умирают порой люди, так это закон природы, рано или поздно умирают все.

Но в конце семидесятых — начале восьмидесятых умирать стали уж больно кучненько. 1978 год — Кулаков, 1980 год — Косыгин, 1982 — Суслов и Брежнев, 1983 год — Подгорный, 1984 год — Устинов и Андропов, 1985 — Черненко. И это только самые-самые, чьи портреты мы носили на демонстрациях, чьи фамилии вбивались в головы перечислением в программе новостей. Умирали люди и поменьше, к примеру Щелоков, министр внутренних дел, отстраненный от должности в 1982 году, и застрелившийся в 1984 году, как говорили, из пистолета и, для верности, еще и из ружья.

Наверху, вокруг заветного места, борьба шла нешуточная, и не прекращалась ни на минуту. На поверхность всплывало лишь то, что утаить было невозможно — покушение на Брежнева в 1969 году и инцидент 1982 года в Ташкенте. Но это лишь малая часть в истории покушений. У нас не Америка, да. Возможности для сокрытия десакрализирующих власть событий несравненно больше.

20 сентября 1979 года, четверг

Польский опыт в Берлине

— Нам всем нужно помнить, что мы представляем Родину. Великий Советский Союз, — сказал Миколчук.

Все промолчали. Ясно и без слов: каждый наш шаг, каждое наше слово будут и записаны, и оценены, после чего сделают соответствующие выводы.

Отель, в который мы заселились, рассчитан на иностранцев, следовательно, все его работники, от горничной до директора, работают на госбезопасность, это настолько очевидно, что и обсуждать не стоит. И тот факт, что Германская Демократическая Республика — страна социалистическая, страна братская, не повод расслабляться, напротив, мы просто обязаны вести себя безукоризненно, являя пример для наших немецких друзей. И, конечно, помнить, что госбезопасность Германской Демократической Республики и госбезопасность Советского Союза работают рука об руку, и каждый промах, допущенный в Берлине, немедленно станет известен в Москве. Случись что, оргвыводы последуют незамедлительно. Так следовало из инструктажа, одного из многих, которыми не обделили нашу делегацию. Для кого они проводились? Для переводчиков в штатском, Иванова и Смирнова? Для врача Григорьянца? Для самого Миколчука? Ой, вряд ли. Для меня? Да, конечно. Пусть я за границу выезжаю не в первый раз, но повторение — мать учения. Каждый советский гражданин не должен ни на секунду забывать, что Родина слышит, Родина знает. А измена Родине начинается с мелочей: сначала вышел из номера без галстука и небритый, потом не заплатил двадцать пфеннигов в общественном берлинском туалете, а под конец, при выезде, прихватил гостиничное полотенце! И всё, пропал человек! А уж завязывать отношения с иностранцами, и, особенно, с иностранками — это просто приговор. Шантаж, вербовка, и печальный конец: пройдёмте, гражданин!

— Ну, пора! — вздохнул Миколчук, и поднялся.

Встали и мы. Сейчас нас на посольском микроавтобусе отвезут в отель, и мы уже не сможем говорить вольно и без утайки. Не то, что здесь, на своей земле. Здесь, что на душе, то и вываливай, обсуждай, советуйся!

В посольстве мы провели без малого час. Ожидалось, что нас примет посол, Пётр Андреевич, но не сложилось — его срочно вызвали в Москву. И потому мы общались с атташе по культуре, товарищем Галюковским, что, конечно, тоже почётно, но всё же не то.

В отеле нами занялись на малых оборотах. Адажио, а не аллегро. И в самом деле, куда спешить?

Нас всех разместили кучненько, на двенадцатом этаже. Номер мне достался неплохой, но я решил покапризничать. Добивайся невозможного, учил меня Фишер, и ты увидишь, что невозможное возможно.

К тому же вот он, случай проверить Новое Секретное Оружие.

На самом деле не такое уж и оружие, и совсем не новое. Новое для меня, что есть, то есть.

Мой немецкий слишком чист, слишком стерилен, слишком безвкусен. Как дистиллированная вода. Отличная дикция, прекрасное произношение. Всё потому, что учился я преимущественно у берлинского радио — слушал дикторов, и нечувствительно им же и подражал. Меня поймёт любой немец, австриец, швейцарец, но то, что я иностранец, очевидно и австрийскому ребёнку: ведь в жизни никто не разговаривает, как диктор радио или телевидения. Сами дикторы не разговаривают, одно дело, когда ты перед микрофоном, совсем другое — когда на улице, в магазине, дома.

«Волшебная гора», книга, что я купил у букиниста, обогатила меня новыми словами и оборотами, вот я и подумал, что буду говорить, как говорил человек того времени. Немного старомодно, немного книжно, но пусть: я же не в разведчики собираюсь. Я собираюсь сотворить немецкую индивидуальность в голове советского человека.

После пикника я стал задумываться и грустить. Что это за жизнь, всё под пулями, да под пулями? Убьют ведь. Как убили Сергея Никифорова, русского, двадцати четырех лет, кандидата в члены КПСС, закрывшего собой Стельбова. Вот и всё, что я о нём узнал.

Прогоняя грусть, я зашёл в Дом Кино, где шла неделя исторического кино. Попал на фильм «Второй и последний», о кайзере Вильгельме. Искусствовед перед сеансом коротенько рассказал историю создания: фильм снимали в сорок четвертом году, в Германии, и, несмотря на войну, вышло очень даже неплохо. Играющий Вильгельма Второго, Карл Шлоссер, ответственно подошел к роли: изучал литературу, смотрел кинохронику, слушал грампластинки с речами кайзера, в общем, перевоплощался с немецким старанием. И, по мнению современников, ещё помнящим реального кайзера, это ему удалось.

И я решил тоже преобразиться. Нет, не в кайзера, а в артиста, играющего роль кайзера, в Карла Шлоссера. Симулякр, кажущееся изображение кажущейся луны. То бишь Вильгельма Второго, германского императора и короля Пруссии.

И я постарался. Фильм «Второй и последний» я посмотрел трижды. Нет, я не копировал Шлоссера, но кое-что перенял. Манеру речи. Пластику. Мимику. Кайзером Шлоссером я буду только тогда, когда говорю по-немецки, этого довольно.

Пришло время проверить, насколько успешна я воплощаюсь.

Осмотрев номер, я потребовал начальника отеля. Даже не потребовал, а повелел ему явиться. Незамедлительно! Вспомнил польский опыт, не без того.

Таких русских тут явно не ждали. И прибежал не директор, но его заместитель. Я поставил ему на вид неполное служебное соответствие: он мне (представить только, мне) предлагает жить в каморке для слуг! Какой позор для отеля! Какой позор для Германии! У вас есть револьвер? Надеюсь, вы знаете, что нужно делать в таких случаях?

Заместитель не застрелился лишь потому, что револьвера у него не было. Он робко попросил позволения воспользоваться телефоном, и через две минуты в номере был уже директор собственной персоной.

Я стоял у окна, и сокрушался:

— Позор, позор! Неужели трудно понять, что величие отечества (я сказал — фатерлянда) начинается с вас, с простых людей! И вами же кончается! — левую руку я спрятал за спину, а правой рисовал в воздухе хрустальный замок. Нет, не кайзер. Но что-то от кайзера есть. Директор проникся.

И вот я торжественно переезжаю. На тридцать третий этаж.

«Тридцать три коровы, тридцать три коровы», напеваю я, но молча. Про себя. Я и так поразил берлинцев в самое сердце, один мой чемодан несёт коридорный, второй — заместитель директора, а портфель я доверил самому директору.

Процессия привлекла внимание наших, и Миколчук вместе с Женей Ивановым так и застыли. Потом опомнились, но поздно — лифт отправился без них.

Новый номер, точнее, апартаменты я счел достойными себя. Три комнаты — гостиная, кабинет и спальня. Плюс ванная комната — с настоящей ванной, а не с одним только душем, как в номерах двенадцатого этажа. В этих апартаментах останавливался сам Дин Рид, торжественно возвестил директор отеля.