Мне кажется моё сердце чередует быстрые удары с полной остановкой. Выжидающе жду продолжения. Яна бросает на меня взгляд, будто хочет убедиться, что я слушаю. А я впитываю каждую фразу, слово, букву. Стараюсь не пропустить ничего.

Я никогда не мерил сантиметром глубину своей души, но сейчас каждый её миллиметр кровоточит. Если мне так больно, насколько больно ей?

— Я не помню, как вырвалась. Они не успели мной «полакомится», — она усмехается сквозь боль, — помню только, что мне это удалось, когда кому-то позвонили. Произошла заминка, давшая мне шанс. Я схватила первое, что попалось мне под руку — мамину шубу. Бежала по улицам, как сумасшедшая, задыхалась от рыданий и чувства отвращения. Снег валил, попадал в глаза, но я не останавливалась ни на секунду, бежала пока могла. Вечер поздний, все спали и я даже не сообразила позвать на помощь или разбудить соседей.

Она продолжает, а у меня ощущение что я под камнепадом: на меня сыпятся подробности, к которым я не готов.

— Я увидела полицейскую машину. Это же моё спасение! Подбежала, начала вываливать всё, захлёбываясь словами. Я даже не помню, что я говорила. Они…

Яна делает глоток и продолжает:

— Они смеялись мне в лицо и на перебой кидали предположения: «кто-то папика не удовлетворил?» или «че, плохо старалась?». Они так ржали… Я пыталась объяснить, но они затолкали меня в машину и повезли в отделение. Там было ещё хуже…

Яна переходит на шёпот, а для меня он громче самого оглушительного вопля.

— «Малолетняя блядь», «можем устроить субботник», я сидела и куталась в свою шубу, потому что меня трясло. Зубы стучали так, что мне казалось, они раскрошатся… Один подошёл и схватив за ворот, попытался стянуть шубу, заявив, что верхнюю одежду у них нужно снимать. Я была в какой-то прострации… Их не интересовало, что со мной случилось, их интересовало, как я выгляжу без одежды, а я ведь… — Яна делает глоток. — Я ведь не одела на себя ничего кроме этой злосчастной шубы. Я не помню, что было дальше, через какое-то время разрешили позвонить. Это был старший группы, его не было с ними, когда меня привезли. Первому, кому я позвонила была мама. Но, она сбросила вызов.

Яна снова усмехается. Блядь, это какой-то лютый пиздец. От этого рассказа я слышу тихий скрежет своей кровеносной системы. Сердце бьёт по голове огромным молотом боли. У меня разъедает глаза от выступающей соли. Я не хочу верить, что с ней этой могло произойти.

— Этот же мужчина разрешил мне сделать второй звонок. И я позвонила брату. Я даже не поняла, что на тот момент я потеряла голос. Как разобрал мой шепот брат … Игорь приехал с тётей Леной, как они меня забирали и выводили из отделения — я не помню. Очнулась уже в больнице. На следующий день приехала мама. Я так её ждала… Надеялась, что она защитит меня, а она сказала: «Это ты во всём виновата! Из-за тебя у Виктора инсульт». Как оказалось, страшнее всего — предательство самого близкого человека. Она притащила какие-то бумаги, я подписала не глядя. Мне было всё равно. Как оказалось, это отказ от имущества.

Что я там говорил про ущербность её матери? Можно забыть. Теперь я даже не знаю, как описать это словами. Я никогда не мог представить, что так можно поступить, особенно со своим ребенком.

Мне хочется воткнуть в память Яны нож, и вырезать эти воспоминания, как злокачественную опухоль. Чтобы она смогла навсегда это забыть.

— Как выяснилось позже, со дня моего рождения отец откладывал деньги на счёт, который открыл на моё имя. От него нельзя было отказаться по тем документам и мать о нем ничего не знала. Именно с этих денег куплена эта квартира и мотоцикл. Плюс подработка у брата. Клуб «Догма», помнишь? Он принадлежит ему. Я помогаю с закупками, организацией мероприятий, дизайном. Машину подарил мне тоже брат.

Стоит ли говорить каким мудаком я себя ощущаю в данную минуту? Думаю, это и так понятно. Мне стыдно смотреть на неё, и я перевожу взгляд на небо. За окном умирает день, а мне кажется я умираю вместе с ним.

— Мать с отчимом уехали в какую-то деревню. Я больше с ней никогда не разговаривала. Меня забрали к себе тётя с Игорем. Я замкнулась в себе, кое-как доучилась до конца одиннадцатого класса. Они возвращали меня к жизни, если бы не они… После школы я поступила на заочку. Я не хотела никого видеть, ни с кем общаться. Я ходила к психологу, по его совету я перешла на очное, — она снова растягивает губы в жёсткой усмешке. Мне не нравится, к чему всё это ведёт. — Как бы не старались родные и психолог, я больше так и не смогла доверять людям. Потому что самое страшное не холод снега под босыми ногами, не насмешки полицейских. Даже не предательство матери. Самое страшное — понимание, что для некоторых людей ты просто вещь. Товар. Ставка. Они могут обсуждать тебя, оценивать, выставлять за тебя цену — и не видеть в этом ничего страшного. Теперь каждый мужской взгляд мне кажется оценивающим. Каждый громкий голос заставляет вздрагивать. По ночам снится один и тот же кошмар, что я в тёмном помещении с запертой дверью и нахожу замок. Когда я открываю эту дверь я вижу лицо со шрамом…

Она замолкает на мгновение. Рассматриваю её лицо и проигрываю как на повторе всё, что она сказала. Почему? Почему Яна? Судьба била её, не жалея. Я старался ей помочь, защитить от всего мира, но почему же я не смог её уберечь от самого себя? Яна вскидывает взгляд и заглядывает мне в глаза:

— Знаешь… Когда замёрзают руки можно надеть варежки, замерзает шея — просто поправить ворот, но нет одежды для души, когда каждая клеточка покрыта льдом. От моего сердца осталась одна сажа, Макс. Но, потом появился ты, — она слабо улыбается, тоже рассматривая моё лицо. — Ты единственный, кого я подпустила настолько близко. Я знаю, что нужно было рассказать, это многое бы объяснило. Но думаю, ты согласишься, что желания таким делиться — не возникает. К тому же, одна из причин по которой я не хотела говорить — стыд. Делали они, а стыдно мне, потому что я чувствую себя запачканной, измаранной, извалявшейся в грязи. А ещё одна причина — жалость. Та жалость, которую я боюсь увидеть в твоих глазах. Я не знаю, почему ты решил, что я играю в игры с тобой…

— Яна..

— Это уже не важно, — она мгновенно перебивает меня. — Ярлыки легко навешаются, но мы не товары, ножницами их не срезать. Не придумали еще таких хирургических ниток, чтобы зашивать раны в душе.

Она замолкает на секунду, а у меня не находится сейчас слов, которые я мог бы ей сказать. Я оглушен этой историей.

Яна, словно мотылёк, который летел к свету. А сейчас, она снова с опалёнными крыльями, только спичку с огнём поднёс я.

— Когда ты был в командировке, я снова встретила его… Честно, я надеялась никогда больше его не увидеть. Этот голос… Руки… Тату… — ровным тоном продолжает Яна.

Зажмуривается и лёгонько трясёт головой, будто отгоняя наваждение.

— Хорошо рядом был Игорь. Он сказал, что больше я его никогда не увижу. Я не знаю, что он с ним сделал и сделал ли вообще. Но, надеюсь, это наша последняя встреча. Тебе я не сказала потому что… Я снова почувствовала себя той уязвимой, беззащитной и никому ненужной девочкой. Я так боялась… — она шепчет еле слышно, но я распознаю каждый звук.

Уже хочу начать что-то говорить, надеясь на что слова найдутся, но она резко оборачивается ко мне:

— Сегодня же мой день рождения, — произносит она с невесёлой ухмылкой, — исполнишь моё желание?

В этот момент внутри меня что-то обрывается. Чувствую, как липкие щупальца тревоги начинают заполнять всё внутри меня. Гоню прочь эти ощущения и стараясь слабо улыбнуться, отвечаю:

— Любое, Яна, — пытаюсь её обнять, но она уворачивается.

— Уходи, Макс, — она отстраняется и поднимает на меня взгляд, наполненный болью, но вместе с тем уверенностью в своих словах. — Уходи и никогда не возвращайся.

Всё вокруг будто сужается до точки. Я понимаю, что теряю её, а в голове формируется чёткое понимание, что это необратимо.

— Ян, — мой голос переходит в какой-то каркающий шёпот, прикасаюсь к её ледяным пальцам, но она аккуратно высвобождается из моего захвата. — Василек…