Взбодрившись, девушка толкнула вперёд увесистую дверь. И резко подул сквозняк, проникая внутрь и обдавая моё лицо своим холодным дыханием. Огонь факела затрещал, взволновано задёргался, замерцали багровые отсветы на стене впереди. Я сглотнул.
Выход был открыт. Снаружи, метрах в десяти от него, медленно плыл густой туман. Саша стояла рядом со мной, дыхание её нервно срывалось через респиратор. Потом она посмотрела на меня и сказала:
— Ну, идём?
Я молча смотрел туда, в зев открытого выхода, за которым стояла мгла. За которым расстилался бескрайний, утонувший в этой мгле горизонт. И за которым дул ветер, будто неживой, несвежий. Он проникал и сюда, и сквозь респиратор я ощущал его леденящий поцелуй.
Путь наружу был открыт передо мной; внутри меня сейчас всё съёжилось.
Саша взяла у меня факел и протянула связку с ключами, держа тот самый.
— Нужно закрыть дверь. Ты готов?
Она смотрела на меня, а мне было страшно. Я не был уверен, смогу ли я перешагнуть порог и выйти наружу. Впервые за это долгое время.
Я молча, неуверенно кивнул. Саша, поправив рюкзак, шагнула первая и уже оказалась снаружи. Остановилась возле выхода, осмотрелась. Туман тёк впереди медленным ледяным потоком; огонь факела разошёлся в нервной пляске.
Я сглотнул ещё раз, а потом сделал шаг вперёд. Робкий, но более-менее широкий.
Глава 11. Библиотека.
Снаружи царило мертвенное спокойствие. Я ощутил его, лишь переступив за порог. Когда я стоял на стене, высокими университетскими стенами защищённый от впавшего в кому внешнего мира, а за моей спиной в этих стенах лилась и крутилась хоть какая-то жизнь, ощущения были иными. Немного не точными, искажёнными. Как если бы в стальном батискафе я опустился на самое дно огромного тёмного океана, озирая через маленький иллюминатор целую бездну, а после, достигнув подводной тверди, открыл тяжёлую дверь и сделал первый шаг в бесконечность, и неизвестность окружала бы меня на многие километры вокруг.
Вместо батискафа – мой университет, дверь которого сейчас была заперта за спиной, а вместо океана – бесконечный серый туман, уныло текучий впереди на расстоянии десяти шагов. И тишина, плотность которой ощущалась так же, как плотность океанской воды на самом глубоком дне.
Саша, прижавшись к стене, тихонечко подобралась к углу, осторожно выглянула из-за него и притаилась. Мы вышли практически под балконом. Я стоял за девушкой, держал в руках факел и заворожённо осматривался. Выглянуть вместе с ней я не решился. Боялся, что дозорных на стене может привлечь свет от огня.
Мы простояли так с минуту; девушка тщательно высматривала силуэты на краю стены, оглядывалась и, видимо, решала, каким будет наш дальнейший маршрут. Пойти прямиком мимо центрального входа было нельзя, нас бы тут же заметили, а может даже от неожиданности и пристрелили. Оставался один путь – в обход, через спуск к проезжей аллейной дороге, а потом поперек парка, через газонные островки и разделяющие аллею три подходящие к университету дороги. Путь до библиотеки казался мне коротким и недолгим.
Наконец, приняв решение, Саша развернулась и пошла в противоположную сторону, как я и предполагал. Мы шли в полной тишине, опираясь на все наши органы чувств; всматривались в серую стену тумана, прислушивались ко всем отдалённым отзвукам, прорезавшимся сквозь него. Под ногами на каждый шаг недовольным гулким бурчанием отзывался потрескавшийся асфальт. Огонь факела горел нервно, постоянно вздрагивая от самого слабого дуновения ветра, и был противоположностью царившему вокруг умиротворению.
Я шёл за девушкой, полностью ведомый ей. Не спрашивая, знает ли она, как и через что мы идём, ориентируется ли она в местности вообще. Возможно, отдать ей роль рулевой было страшной ошибкой, ведь девушка ни разу не стояла в дозоре на стене, не ощущала этот новый мир пусть даже и с безопасного расстояния. Но шла она уверенно, будто уже знала дорогу и проходила по ней раньше. Или же её уверенность лишь ширма для глаз, за которой также перемежаются различные чувства, среди которых главенствовал страх. Я не спрашивал у неё про дорогу, не мог издать ни единого лишнего звука, чтобы нарушить растекавшийся в округе покой.
Когда находишься четыре года в застенках словно в заточении, которое является и тюрьмой, и благословением одновременно, от восприятия прошлого мира, канувшего в небытие, остаётся лишь память. Но и память зачастую способна предать тебя, выкинув определённые фрагменты из своего хранилища, и тогда образы, ощущения, воспоминания постепенно становятся мутными, неразборчивыми. Пытаясь копнуть как можно глубже, вспомнить, какого это – гулять по аллее в свежий весенний день, можно добраться до непробиваемой тверди.
И сейчас, выбравшись из своего панциря и плетясь по безмолвному царству тумана, каждым шагом я старался уловить эту скользкую нить, которая смогла бы связать меня с прошлым. Вот мы уже спустились вниз по ступеням, вышли к узкому асфальтному полотну, и туман сгустился, окружил нас, стараясь скрыть от моих глаз очертания давно умолкшего мира, его детали; лишая меня возможности увидеть давно не видимое. И мне приходилось по памяти, по маленькой детали выстраивать образы из прошлого, но мозаика всё время получалась неустоявшейся.
Саша сбавила шаг, тщательно осматриваясь; её пальцы впились в лямки рюкзака, а респиратор сдерживал взволнованное дыхание. Мы остановились в центре каменной ленты, которая уходила от утонувших во мгле ступеней позади в бесконечность впереди. Вдвоём смотрели на проложенный путь, а потом девушка взглянула на меня и пошла дальше. Не знаю, хотела ли она сказать мне что-то в этот момент, но побоялась и промолчала, страшась спугнуть здешнюю тишину, или же просто убедилась, что я рядом.
Когда мы переступили асфальтированную границу и шагнули в травянистый пожухлый ковёр, где-то вдалеке раздалось натужное завывание. Заунывное, печальное, оно прорезалось сквозь густой туман, как сквозь плёнку, и парило над нашими головами – долго и угрожающе. Мы встрепенулись, присели, бегло озираясь по сторонам. Саша от неожиданности схватилась за поясницу, сжала твёрдую рукоять под курткой и намеревалась вытащить пистолет. Но вой постепенно смолк, а потом с новой силой раздался снова. Звучание чей-то глотки отдалённо напоминало собачье, но слегка гортанное. Но я был уверен, что потревожило нависшую тишину нечто другое – изменённое, изуродованное. И голодное.
Притаившись, мы сидели в проросшей почти до голеней серой траве, колыхаемой холодным ветром. На миг мне показалось, что мёртвые колосья задрожали именно в страхе, нервно задёргались от неотступного гортанного звука, напуганные им так же, как и мы. Но вой постепенно стих, трава не успокаивалась, а потом резко нахлынул ветер и чуть было не потушил факел.
Мы прождали некоторое время, смотря туда, откуда доносился этот гортанный вой. Потом Саша взглянула на меня, я ей коротко махнул рукой, что нужно идти дальше. Мы поднялись и побрели через усеянный серым ковром островок. Справа из тумана вырисовались покорёженные, худощавые, голые чёрные ветви, склонившиеся книзу, а чуть позже показались и кривые стволы, из которых прорастали эти изуродованные сплетения. Под их сенью расползся травянистый бугор серого цвета, некогда, видимо, бывший остриженным кустарником. Я остановился возле этой поросли, окинул взглядом покачивающиеся на ветру и поскрипывающие чёрные щупальца, и на миг мне почудилось, будто они шевелятся по собственной воле. Ветви вяло изгибались от каждого движения, и растение, некогда бывшее пышным деревцем, издавало протяжный унылый скрежет, словно завывало в ответ тому существу. Травянистый бугор под ними плавно переливался, слегка вздыбившись, и эти их движения, мерные и почти синхронные, заставили внутри меня всё съёжится. По коже пробежал холодок от одного только вида этой в явь ожившей живности.
Саша стояла рядом и тоже внимала этой странной и неприятной картине. Я помнил, что ниже росли и другие деревья, больше и пышнее, и от мысли о том, во что могли превратиться они, меня кинуло в дрожь. Я себя успокоил тем, что нам не придётся спускаться ниже по аллее, однако на нашем пути лежал ещё один островок, который нужно было преодолеть.