— Ну и оставайся здесь, дура тупая. Ребёнок, может, и не мой. Хер с тобой, шлюха!

И он вышел последним. Когда они исчезли в проёме открывшегося прохода, Виктор Петрович прошёл вперёд, смотря на него.

— Сами полезли в свою же петлю. Теперь они отдельно от нас. Сами по себе… Закройте двери и запечатайте выход.

И он направился обратно. В караулку. Прошёл мимо меня, будто не заметив. Я стоял на месте и смотрел, как дозорные закрывают двери; как девушка, стоя на том же месте, тихо плакала, зажимая одной рукой рот, а другой держась за свой живот. Уже немного округлившийся, это было заметно даже отсюда.

Потом я развернулся и нагнал Виктора Петровича у самих дверей.

— Так вы будете предпринимать какие-то меры? Будете вводить комендантский час? — спросил я.

— В этом уже нет необходимости, — сказав это, Виктор Петрович закрыл за собой дверь.

Я ещё некоторое время простоял в вестибюле. Шокированные дозорные расселись вокруг костра, но молчали. Никто из них не издавал ни звука. Все были обескуражены. А я понял, что контроль над ситуацией уже потерян.

Вернувшись к себе в аудиторию, я захлопнул за собой дверь и быстро подошёл к Григорию, встав буквально над ним.

— Что ты имел в виду?!

Студент ошарашено посмотрел на меня снизу-вверх. Он приподнялся на локте, неуверенно хлопая своими губами:

— Ч-что?

— Что ты имел в виду?! — я резко схватил его за воротник и начал трясти.

— О чём ты?!

— Ты сказал, что тени тебе помогли! Помогли пробраться в хранилище. Как это произошло?

— Да я и сам толком не могу понять! Да отпусти же!

Он вырвался из моей хватки и упал на матрас, потом поднялся и встал, оказавшись вровень со мной.

— Они просто… как будто вели меня! Я спустился вниз, никого там не было, а на полу ключ валялся. Я его подобрал и открыл дверь. Не знаю, совпадение это или что. Но я был словно ведомый ими.

— В каком смысле «ведомый»? — я недоумевающе посмотрел на него.

— Мысли… Мне в голову мысли лезли, что нужно спуститься туда, вниз. А когда пришёл, увидел рядом с хранилищем ключ. Я ещё думал повернуть назад, но меня словно тянуло внутрь, и я открыл дверь и вошёл в хранилище. Я понял, что это судьба, что нужно бежать отсюда, пока я окончательно не сошёл с ума!

Я прошёлся по комнате. Вереница чувств и эмоций внутри меня сейчас разбушевалась настоящей бурей. Я остановился у матраса и буквально свалился на него.

— Что на тебя нашло? — спросил Григорий.

Я рассказал ему всё. О том, что говорил с Сашей, о том, что пытался переубедить Виктора Петровича – и это получилось сделать, правда, всё пошло совершенно наперекосяк. И о том, что случилось несколько минут назад в вестибюле. Григорий, выслушав это, сел на матрас тоже, будто ощутив на себе удар.

— Похоже, дело здесь вовсе не в сумасшествии, — сказал я потом. — В наших стенах действительно что-то поселилось, и оно как-то воздействует на нас. И ситуация летит к чертям собачьим.

Он молчал, смотрел куда-то в сторону. Долго ничего не говорил. Я и сам был погружён в себя, в свои мысли, и не требовал от него каких-то слов. Лишь косым взглядом заметил, что тот было откроет рот, но тут же одёргивает себя и ничего не говорит.

— Не знаю, почему это видят только некоторые. Почему одним что-то мерещится, а другие просто чувствуют непреодолимый страх, — сказал я спустя несколько минут молчания. — Но с этим нужно разобраться. И, видимо, мне и Саше придётся делать это.

— И что вы будете делать? — наконец спросил Григорий, посмотрев на меня взглядом, полным не то интереса, не то надежды, не то какого-то странного страха.

— Не знаю.

Я завалился на матрас, прямо в ботинках, и положил руки на грудь. За это утро и день я изрядно утомился.

— Но нужно что-то делать, — сказал я. — Пока ещё тут есть кому что-то делать.

Эти три дня, пронесённые перед глазами слабым лёгким сквозняком, были наполнены густой пустотой; жизнь в стенах университета словно остановилась. После того как новость о случившемся облетела каждую аудиторию, засела в каждом обитающем здесь сознании, вся община впала в глубокую апатию.

Работа на плантации шла, но делала это неохотно, медленно, просто потому, что она должна была идти, даже если смысл её утерян. Сменяли друг друга в дозоре, тоже потому, что так было принято. Всё делалось не с какой-либо целью, а исходя из установившейся обязанности делать одно и то же. Просто потому, что надо. Пустые, каменные лица перед столами с рассадой, перед костром в вестибюле и в дозоре на стене, и не было какого-либо разнообразия в этой мешанине серой унылости и подавленности. Молчание стало новым негласным законом, соблюдение которого было строгим и безукоризненным, а любые радостные эмоции воспринимались как противоречащие нормальности вещи. А ко всему этому вдобавок – постоянные ночные кошмары, тоже теперь воспринимающиеся всеми как часть этой новой, непонятной жизни. Они не отступали, неутомимо врывались в наше сознание, блуждали там, оставляя свои следы и на наших душах. Кто-то пребывал в постоянном страхе, кто-то привыкал к ним, но и сам как-то менялся внутри: становился мрачным, тёмным, с тусклой отрешённостью в глазах, закрывшимся и нелюдимым.

Мне снился один из них, каждую ночь. Одно и то же: коридоры в беспросветной тьме, поблёскивающие кровавые разводы на стенах, зыбкий туман под ногами и глухая тишина, а потом – багровые отсветы в глубине мрака, грохот автоматной очереди и страшное нечеловеческое завывание, а за ними – резкий запах и холод, и чьё-то появление, совсем близкое, ощущаемое не самой кожей, но душой. И внезапно пронзавший скоротечную тишину надрывный треск маленьких динамиков, приглушённо исходящий от силуэта. Я старался заглянуть в его лицо, старался осветить его холодным светом фонаря, но каждый раз я не мог сделать этого – страх сковывал мои движения. Я часто просыпался посреди ночи в сильном поту. И Григорий, лежащий напротив, смотрел на меня. Он словно предчувствовал моё пробуждение и заранее просыпался, а потом отворачивался к стене и вновь засыпал. Он ничего не говорил, но еле слышно вздыхал.

Сам он тоже был странным, особенно в последнее время. Он молчал, часто молчал, почти всегда, а когда хотел что-то сказать, то тщательно обдумывал каждое слово. А иногда и вовсе передумывал и ничего не говорил. Я заглядывал в его лицо; пытался понять, почему он вдруг решил замолчать, не говорить того, что, как мне казалось, терзало его. Но я ничего не мог выудить в его неуверенном лице, в глубоких глазах. И каждый раз просто махал рукой.

Эти три дня протянулись словно три месяца. Растянутых, нудных, вязких.

Сегодня у меня смена. Я проснулся раньше обычного. Григорий ещё спал. Я тихонечко вышел из аудитории и пришёл в коворкинг. Здесь было пусто и тихо, даже потух костерок в центре, лишь угольки слабо тлели в закопчённой железной бочке. Я сел на скамью. Зал освещался слабым светом раннего хмурого утра, а дальняя от меня часть была ещё погружена в сумрак. Дождался бармена, купил себе выпить, потом сидел и пил. Постепенно коворкинг заполнялся, хоть и неохотно, проснувшимися студентами. Сюда приходили немногие: кто-то тоже посидеть, выпить, подумать о чём-то, кто-то просто проходил мимо, направляясь в столовую. Потом стало как-то звучнее. Я поднял голову и увидел, как в дальнем углу стоял Егор с Инессой. Они о чём-то эмоционально беседовали. Инесса ему что-то доказывала. Горячо и, как мне казалось, откровенно и вполне искренне. А Егор хоть и делал вид, что не верит, что он хладнокровен и ему наплевать, но не спускал с неё глаз. «Да, — сказала Инесса, — ребёнок его. Я беременна от него, но я разочаровалась. Я ошиблась и поняла, кто он на самом деле. И мне очень жаль из-за своей ошибки. Я любила вас обоих, но теперь точно знаю, кто любил меня». И просила у него прощения. Егор же слушал её, я видел даже отсюда, что он также по-доброму, с теплотой относится к ней, но всё же стоял смирно, сохранял своё хладнокровие. А потом сказал, что ему надо идти, что скоро смена, и ушёл, а она ещё стояла, тихо всхлипывая на том же месте, вытирая свои слёзки. Я уткнулся в пол, сделал пару глотков. И подумал о том, что даже сейчас некоторые из проблем прошлой жизни находят своё место и в жизни нынешней. И я даже был рад этому. Рад, что они всё ещё способны отвлекать наше внимание, заботить нас собой. И если раньше их воспринимали остро и желали, чтобы они проходили мимо, то сейчас они даже как-то успокаивали, что ли.