— Постой… надеюсь, ты не…

— Нужно отыскать эту книгу.

— Мы не знаем точно, где она. Она может быть где угодно, книга эта ваша. Даже в библиотеке у Константина Александровича.

— Я была там. Ночевала. Я за сутки перерыла там всю его библиотеку, все книги осмотрела, но такой не нашла. Константин Александрович тоже такой у себя не замечал, но слышал о ней. На мой вопрос, почему она была недоступна, он толком не ответил, сместил тему разговора. Я поняла, что он и не скажет. Может быть, о ней вообще запрещено говорить, и что здесь, в университете, я её точно не найду. Но я знаю, где она находится…

— Саша… — осторожно проговорил я. — Если она и находится не здесь, то уж точно где-то там, снаружи… И путь туда всем заказан.

— Это опасно, я знаю, — девушка кивнула. — И кто-то назвал бы это безрассудством, но я поэтому и решила сказать это тебе. Ты так не подумаешь, ты сам всё понимаешь. Всё, что происходит. Ничего нельзя объяснить простой логикой: ни то, что творится здесь, ни наши сны. Но они не снятся нам просто так, в них есть какие-то послания, важно только чётко разглядеть их. И я уверена, что за послание было в моём сне.

— Послушай меня, — я чуть придвинулся к ней. — Неизвестно, что там в библиотеке вообще. Ты и сама сказала, что поисковики не ходили туда уже два года. Да и добраться до неё – та ещё задачка. Для неподготовленных, я имею в виду. Это смертельно опасно.

— Я знаю, — как-то похолодевши посмотрела она на меня. — Но если это может дать хоть какие-то ответы на вопросы и помочь нам разобраться с тем, что происходит, то почему бы нам не пойти на этот риск?

— Идти на такой смертельно опасный риск, основываясь на сновидениях? — я скептически помотал головой. — Прости, но я думаю, что несмотря на всё, что происходит, в каких-то вещах всё-таки нужно сохранять логическое мышление и рациональность. Тем более когда есть риск не найти там ничего вовсе.

— Значит, ты против? — холодно подняла она одну бровь.

— Против того, чтобы переться в библиотеку из-за книги, о которой говорила твоя подруга? О которой тебе сказали во сне? Да и которая вообще, может быть, не имеет никакого отношения к нашей проблеме и какой-либо значимости? Да!

— Хорошо.

Саша встала и направилась в сторону выхода. Я некоторое время сидел на скамье, смотря на её удаляющуюся спину, а потом не выдержал и рванул за ней. Догнал уже у самого выхода, на ступенях.

— Только не говори, что ты всерьёз надумала идти туда, — взяв её за руку и взволновано смотря в её глаза, спросил я.

— Я думала, что смогу положиться на твоё понимание, — она вырвалась из моей хватки и пошла дальше.

— Это смертельно опасно! Неужели ты не понимаешь? — я шёл быстро, стараясь ровняться с ней, но постоянно она меня опережала.

— Я понимаю это. Очень хорошо. Но я уверена, что это необходимо сделать.

— На основе своего сна?!

— На основе того, что с каждым днём мы всё ближе к смерти! — она резко остановилась и посмотрела на меня своими глазами. Голубая бездна озарилась ярким огоньком. — И что необходимо хоть за что-то цепляться, чтобы была хоть какая-то надежда! Да, слабая, да, иллюзорная, но надежда. И я считаю, что всё в жизни имеет какой-то смысл, в том числе и сны. И что, если я закрою глаза, испугаюсь и забьюсь в угол, упущу этот момент, тогда всё в итоге может закончиться очень печально. Для всех.

Она замолчала, не спускала с меня глаз, а потом продолжила вновь:

— И ты тоже это понимаешь. Лучше, чем кто-либо здесь. Чем ректор, чем Виктор Петрович. Чем Константин Александрович, в том числе. Поэтому я и доверила тебе эти слова. Поэтому надеялась, что ты поддержишь меня и поможешь мне. Ибо больше не к кому здесь обратиться с подобным, только к тебе.

Её лицо слегка разгладилось, взгляд стал мягче, а тон – спокойнее. Она смотрела на меня, искала в моих глазах хоть слабый огонёк уверенности и той же надежды, что были в ней. И потом спросила:

— Так ты поможешь мне?

Повисло молчание. Я смотрел то в пол, на ноги, на свои грязные ботинки, то на жёлтые стены, тоже уже запачканные. Надо же – сплошное безумие вокруг, и эти жёлтые стены только усиливают его. Зачем именно этот цвет выбрали? Это же цвет безумия, чтоб всех! Я долго не мог ответить ей взглядом, слова всё не выходили из меня, а когда собрал себя в руки, ответил:

— Прости… но, я не могу… Не могу пойти на такой риск…

Саша не сводила с меня глаза, и я увидел, как надежда сменяется разочарованием в них.

— Сама тогда справлюсь.

Она развернулась и широко зашагала по коридору, её каштановые пряди вздымались на каждом шаге, подобно крыльям огненной Валькирии. Я оторопело стоял на месте, смотрел ей в след.

— Это опасно! Это смертельно опасно! Саша! — крикнул я.

Она остановилась и развернулась уже вдалеке.

— Я сильная и смелая. Я справлюсь. Не волнуйся за меня.

И пошла дальше. Я ещё долго стоял на месте, на перепутье этого коридора, и смотрел вслед её отдаляющемуся силуэту.

На стене было прохладно. Прохладней, чем в прошлый раз, и ещё прохладней, чем в позапрошлый. Наверное, потому что постепенно приближалась зима. Ноябрь подходил к концу, покорно уступая своё место декабрю, и я вспомнил прошлые лета, как мы пережидали зиму. В стенах университета гулял холод. Сначала костры разжигать запрещалось, из соображений противопожарной безопасности. Потом холод обуял коридоры, и каждая ночь давалась тяжелее, потому что уснуть было невозможно, все страшно мёрзли. Тогда решили пойти на уступки, ибо рассудили так: если мы закоченеем от холода, или всех сожрут страшные твари рано или поздно, то какое значение имеет эта противопожарная безопасность? И мы стали жечь всё, что было нам не особо нужным. Мы жгли стопки с какими-то старыми документами, жгли многочисленные дипломные работы (от чего Константин Александрович просто впадал в бешенство), но книги всегда избегали такой участи (опять же, благодаря Константину Александровичу). Жгли парты, столы, стулья. Жгли всё, что хорошо горело, но согреться всё равно было тяжело. Каждая зима в каждом минувшем году была для нас настоящим испытанием. Вспоминая о них, я закутался в свою куртку, пряча руки подмышками и горячо дыша в свой респиратор. Грядущая зима будет ещё тяжелей, и не от того, что нам будет сложно согреться. Теперь же, помимо всепроникающего холода, дрожь вызывает и нечто другое.

А ещё мне было, наверное, холодно потому, что было и паршиво. Весь день я думал только о Саше, о нашем разговоре и о его исходе. Последнее заставляло мою физиономию скручиваться в бараний рог, глаза стыдливо прятались под веками, хотя и прятаться им было не от кого. Сашу я не видел целый день и не знал, где она. Будучи в вестибюле, я ожидал, что она, подобно некоторым, вдруг явится на пост и потребует выпустить её. Потребует горячо и с отчаянием. И как Григорий может сойти с ума и наворотить бед, и против неё примут решительные меры, и все будут также считать её поехавшей или, чего хуже, дезертиром, испугавшимся, решившим последовать за теми, кто сбежал. Но её не было, и я уже начал думать, что всё образумилось. Что она отреклась от своего безумного решения, что оставила свою идею. И так мне становилось легче.

Но сейчас меня вновь кололо какое-то странное чувство. Стоя здесь, на посту, со старой винтовкой за плечом и устремляя взор в серую плотную мглу, мне чудилось, что я что-то упускаю. Что что-то выскальзывает из моих рук, просачивается сквозь пальцы и утекает, подобно воде. И ощущение это росло с каждым часом пребывания здесь. Уже давно стемнело, мрак смешался с серостью тумана, и вместе они скрывали многие тайны внешнего мира под своим всеобъемлющим покровом.

В округе стояла глухая тишина. Ветерок слабо задувал на стену, колыша и без того нервно дёргающиеся языки пламени на висячих факелах, но его шум словно тонул во мраке, и даже огонь горел почти бесшумно.

Сейчас на стене народу было поменьше. Стояло всего десять студентов, рассредоточенных между собой почти на всю длину балкона. Дозорные стояли безмолвно, почти не шевелясь, как каменные статуи. Они смотрели вперёд, пристально и напряжённо, и только Егор, частенько выходивший из аудитории, создавал здесь хоть какое-то движение.