— Они хотели выдать Кэндис за человека состоятельного, такого же, как они сами, а она выбрала меня. Для них это стало разочарованием.

— Но… все равно, они же наверняка любили свою внучку?

— Кэт никогда не отличалась общительным нравом. Даже до того, как перестала разговаривать, она была диковатым ребенком. Родители Кэндис считали такое поведение странным, хотя они виделись с ней всего несколько раз.

— То есть ты хочешь сказать, что они не любят собственную внучку?

— Не любили.

— Не любили?

— Мать Кэндис умерла в прошлом году от воспаления легких. Да и отец ее, насколько я знаю, не здоров.

Бедняжка Кэт. Бедный Мартин. Бедная покойная Кэндис. Сердце мое почему-то болит за всех троих. Какие душевные муки, должно быть, испытывает Мартин, и как тяжело ему это скрывать.

Словно читая мои мысли, Мартин складывает бумаги, блокнот, убирает все в кожаную сумку, стоящую у его ног. И закрывает ее решительно, давая понять, что разговор окончен.

— Пойди разбуди Кэт, и давайте завтракать. — Он встает с дивана с сумкой в руках, и я следом за ним иду из гостиной.

Мартин заходит в библиотеку; минуя ее, я вижу в открытую дверь, как он выдвигает ящик письменного стола и листает какие-то бумаги. Мартин поднимает голову и, заметив меня, ждет, когда я пройду.

Я открываю дверь в спальню Кэт. Девочка уже одета в свое тесное, короткое платьице бледно-розового цвета, сидит на кровати, прижимая к груди разбитую куклу. После сна ее светло-каштановые волосы спутаны и взъерошены, но глаза — точь-в-точь как у Мартина: два ярких топазовых озерца, и совсем не сонные. Значит, она давно проснулась? Слышала ли разговор, который мы вели прямо под ее спальней? По непроницаемому выражению лица понять ничего невозможно.

Беру с комода щетку для волос, которую положила туда сама накануне вечером, и сажусь на кровать рядом с Кэт.

— Ну, солнышко, как спалось тебе на новом месте?

Она смотрит на меня, что-то сообщая взглядом, но ее безмолвный ответ я не в силах разгадать.

— Сегодня мы купим на твою кровать новое покрывало такого цвета, какой тебе нравится. У тебя есть любимый цвет?

Девочка опускает глаза, упираясь взглядом в колени. Возможно, смотрит на свое бледно-розовое платье.

— Может, розовый? — предполагаю я.

Она кивает в ответ, и для меня это почти то же самое, что услышать ее голос.

— Мне тоже нравится этот цвет. Тебе одну косичку заплести или две?

Кэт медленно поднимает два пальца.

— Хорошо, две. Повернись-ка чуть-чуть к своей подушке, солнышко. — Она повинуется, и я принимаюсь щеткой осторожно расчесывать ей волосы, распутывая узелки. — У моей лучшей подруги в детстве были волосы такого же цвета. Очень красивые.

Чтобы не молчать, пока причесываю Кэт, я рассказываю о том, что мама слишком туго заплетала мне косы и что я больше всего любила ленты темно-синего цвета.

— Готово, — говорю я, когда обе косички заплетены. — Смотри, какая ты красивая. А сегодня мы еще купим тебе новую одежду. Вот будет здорово! Ты так быстро растешь. Из всех платьев выросла.

Кэт глядит на свое платье, которое ей мало, затем снова поднимает на меня глаза. На лице тревога, словно мысль о том, что придется расстаться с тесным платьем, причиняет ей боль. Возможно, это платье купила ей Кэндис до того, как болезнь навсегда приковала ее к постели. Наверняка. Не иначе.

— Тебе ведь нравится это платье, да? — спрашиваю я с подчеркнутой выразительностью в голосе. Кэт молчит. — Оно очень красивое. Из него я могу нашить нарядов для твоей куклы, если хочешь. — Я показываю на куклу, которую Кэт прижимает к себе. — Могу сшить для нее платьице, как у тебя. Бабушка научила меня шить. А еще могу сшить ей такие же панталончики. Хочешь?

Кэт едва заметно кивает в знак согласия. Мне хочется крепко ее обнять.

Вместо этого я прошу, чтобы она помогла мне приготовить завтрак. Мы быстро застилаем ее постель и спускаемся на нижний этаж.

Мне требуется немного времени, чтобы сориентироваться в столь хорошо оборудованной кухне. Накануне вечером ужин я не готовила и посуду тоже не мыла — по совету Мартина просто залила тарелки водой, чтобы грязь на них за ночь отмокла, — так что все эти кухонные приспособления мне не знакомы. Плиту зажигаю лишь с третьей или четвертой попытки, затем начинаю шарить по всем шкафам в поисках сковороды. По заказу Мартина в дом были доставлены несколько коробок с продуктами, так что яйца и бекон у нас есть, а вот хлеба для тостов нет. Также нет дрожжей, масла, уксуса. Придется составить список того, что еще нужно подкупить.

Постепенно осваиваясь на кухне, я решаю, что мы позавтракаем здесь, а не в помпезной столовой. Даю Кэт столовые приборы и прошу накрыть на стол. Я опять не верю своему счастью, прямо хочется себя ущипнуть. Кухня наполняется ароматами яичницы с беконом. Давно я не готовила завтрак, от которого слюнки текут. В съемной квартире я ела только кусок хлеба с утра, в фабричной столовой на обед — жидкий суп, а вечером — холодную колбасу, в компании других молодых иммигранток, соседок по комнате. Стола у нас не было, за ужином мы не вели разговоров, за исключением тех случаев, когда распивали украденную бутылку виски, передавая ее по кругу.

После завтрака мы с Мартином ведем Кэт в магазин детской одежды на Юнион-сквер. Кэт послушно примеряет несколько готовых платьев разных расцветок и стилей. Эти — повседневные, эти — для особых случаев, объясняет приказчик, например, чтобы надеть на праздник или для посещения церкви. Я спрашиваю Мартина, ходят ли они с Кэт с церковь.

— Нет, — отвечает он. — Но если захочешь пойти в церковь и взять с собой Кэт, я не возражаю. Здесь много католических храмов.

— Я ведь с севера, если помнишь. Я… протестантка, — со смешком говорю я, немного удивленная тем, что он это забыл. В своем письме я указала, какое у меня вероисповедание.

Мартин пожимает плечами.

— Здесь много всяких церквей. — Он поворачивается к продавцу и указывает на праздничное платье, которое примерила Кэт: — Это мы тоже берем.

Как странно. Похоже, Мартину все равно, что я могу повести девочку на службу в англиканскую церковь, если здесь такая найдется. С другой стороны, меня это вдохновляет: он доверяет мне свою дочь.

После мы идем в ателье и заказываем для меня три новых платья с длинным рукавом и нижнее белье. С меня снимают мерки.

На трамвае доезжаем до гостиницы «Палас» на пересечении Маркет-стрит и Монтгомери-стрит. Гостиница великолепна. К входу ведет высокая арка, и я представляю, как в нее въезжают легкие двухместные коляски, подвозя гостей к самым дверям. Окна всех семи этажей выходят в открытый двор, на балконах с белыми колоннами выставлены экзотические растения, в самом дворике скульптуры и фонтаны. Мы садимся обедать в одном из красивых ресторанов гостиницы. В ресторане — столы со скатертями, позолоченные высокие потолки. Мы заказали консоме, тефтели из утки, салат из листьев эндивия, на десерт — пирожные с персиковой глазурью. Ничего более изысканного я еще в жизни не ела, и мне нелегко делать вид, будто это обычный обед в обычный будний день.

Подкрепившись, мы направляемся в торговый центр «Эмпориум» — за игрушками и убранством для новой комнаты Кэт.

До «Эмпориума» — многоэтажного универмага, где можно купить все что душе угодно, — минут десять пешком, и для меня эта прогулка — возможность ознакомиться с шумным торговым районом Сан-Франциско. Отмечаю для себя, где находятся сапожная мастерская, магазин галантерейных товаров, продуктовая лавка, булочная, парикмахерская.

Снаружи «Эмпориум» — громадное здание, каких немало и в Нью-Йорке; оно занимает почти целый квартал на Маркет-стрит. Мы поднимаемся в лифте на четвертый этаж и мимо витрин со спортивными товарами и велосипедами идем в отдел игрушек. На полках — куклы и кукольные коляски, миниатюрные чайные сервизы, разные модели железных дорог, наборы разноцветных восковых мелков, красок. Есть кукольные домики, игрушечные деревянные сараи, фигурки сельскохозяйственных животных, книжки, складные картинки, ткацкие станки, игрушечные медведи на шарнирах, целые армии солдатиков.