Колм наведывался к нам все чаще и чаще. Думаю, он находил утешение в нашем доме. Мама вкусно готовила и знала, как поддержать разговор, в отличие от его родной матери, которая не умела ни того, ни другого. Обычно Колм выражал свое мнение по какому-то вопросу, будь то наше деревенское общество или политика, и моя мама принималась с ним дискутировать. И вот однажды он перестал смотреть на меня просто как на сестренку Мейсона. Я с абсолютной ясностью помню тот день, когда он заявил мне, что я выросла и стала красавицей.

— Не надо так шутить, — со смехом урезонила его я, ибо была уверена, что он меня дразнит. — Это нехорошо.

— А я и не шучу, — отвечал Колм. — Ты самая красивая девушка в нашем селении. И самая прямодушная. Не то что другие девицы. Те только и знают, что хихикать, носы задирать да кокетничать. Я ни одной из них не поверил бы.

Это был своего рода комплимент, но смысл его я не совсем поняла. «В чем не поверил бы?» — недоумевала я.

— Такая, как ты, пришлась бы по душе любому мужчине.

Мне ни один парень сроду такого не говорил. И уж тем более я не мечтала услышать подобное от самого Колма Макгоу.

Он был хорош собой, приятен в общении, много смеялся, и от него не пахло тухлой рыбой. Правда, бывало, он напивался с братом или друзьями и иногда рассказывал похабные истории, от которых я краснела.

Обычно Колм навещал меня у нас дома, но порой водил на пристань, где я наблюдала, как он и его друзья пьют виски, передавая бутылку по кругу. Мои близкие подруги покинули деревню, устроившись на работу вдали от дома, а с остальными девчонками я близка не была. Думаю, они завидовали мне из-за того, что я приглянулась Колму, и почти перестали со мной общаться. Через какое-то время у меня остался всего один друг — Колм. А спустя несколько месяцев после моего восемнадцатилетия он сделал мне предложение руки и сердца.

Мы находились в его лодке, пришвартованной к причалу. Были там одни. Целовались. Шаловливые руки Колма так и норовили залезть мне под платье. Я противилась, не позволяя овладеть собой. Много лет назад я поклялась отцу, что отдамся только тому мужчине, который возьмет меня в жены. Как только ты уступишь какому-нибудь парню, объяснял отец, тот сразу утратит к тебе интерес. Поэтому я твердила Колму: «Нет, нет и нет», а он ласкал меня, нашептывал нежные слова в надежде, что я передумаю. Вероятно, рассчитывал, что сумеет переубедить меня, как других девушек, с которыми ему везло больше.

Я оттолкнула его и сказала:

— Ты не получишь то, что тебе не принадлежит! Я тебе не жена, Колм.

Он широко улыбнулся. Ему нравилось, что до него я ни с кем не встречалась и не имела намерения до замужества расставаться со своей девственностью.

— Тогда стань моей женой, Сиэша. Выходи за меня.

Тогда я не знала, любовь ли то, что я испытываю к Колму, или это просто сильное влечение, но была уверена, что, выйдя замуж за Колма, всегда смогу заботиться о маме и мы с ней обе всегда будем сыты. Деревенские рыбаки богатеями не были, но и никогда не голодали. Когда я сообщила маме, что Колм хочет на мне жениться, она сказала примерно то же самое: что она будет спокойна за меня, зная, что я не пухну с голоду, сплю в теплой постели и имею надежного защитника. Она дала свое благословение, и через несколько недель мы поженились.

Во время свиданий с Колмом, когда за нами никто не наблюдал, мы очень приятно проводили время, и я догадывалась, что более сильное наслаждение мне еще предстоит испытать. Наша первая брачная ночь запомнилась мне как некое волшебство. Несмотря на боль, я была счастлива, воистину счастлива, впервые со дня смерти отца. То блаженство, в какое я погрузилась, затмило все мои разочарования, даже скорбь. Пусть и ненадолго.

Первый раз, когда Колм поднял на меня руку, я лежала на полу в кухне, прижимая ладонь к щеке, и даже не могла пошевелиться от изумления. Мы были женаты всего четыре месяца, только что вернулись с прогулки по деревне в наш маленький домик, стоявший на берегу в конце длинной улицы. Мужчина, которого мы оба хорошо знали, поприветствовал меня, приподняв шляпу, и я пожелала ему доброго дня. Это и побудило Колма ударить меня по возвращении домой, хотя поначалу я даже не сообразила, чем прогневила мужа, и спросила его об этом. Я искренне не могла понять, в чем моя вина. То, что я поздоровалась, это еще полбеды, орал Колм. Главное — как я поздоровалась и как при этом взглянула на нашего общего знакомого. Но я все равно не понимала, что он имеет в виду. Я никак по-особенному не смотрела на того мужчину.

Рукоприкладство повторилось через несколько недель, потом еще через несколько. И я поняла, что лучше не отвечать на приветствия знакомых мужчин, если рядом Колм, поскольку любой сердечный обмен любезностями он истолковывал как заигрывание с моей стороны. Теперь я с нетерпением ждала, когда он уйдет в море. Только в его отсутствие я могла расслабиться и не бояться, что со мной заговорит бакалейщик, сапожник или молочник.

Колм не бил меня, когда был пьян. Если напивался, то, как ни странно, пребывал в лениво-добродушном настроении. Именно трезвый он был наиболее опасен, мог вспылить из-за любого пустяка. Иногда бесился, если я слишком долго стряпала ужин или если ужин был готов раньше, чем он успевал проголодаться. Порой он не приходил домой ночевать, и, если я интересовалась, где он был, Колм приходил в ярость, заявляя, что не обязан передо мной отчитываться. Обычно спустя несколько часов или несколько дней он извинялся, но никогда не клялся, что попытается измениться. Мне хотелось спросить у мамы, как создать такую семью, как у них с отцом, но я не решалась поведать ей, какой Колм на самом деле. Мои школьные подруги разъехались по другим селениям либо перебрались в Белфаст, где учились на курсах секретарей-машинисток или осваивали профессию медсестры. Мне не с кем было пооткровенничать.

Прошел год, я забеременела. По глупости я надеялась, что теперь Колм станет лучше относиться ко мне, по-новому посмотрит на свою роль любящего кормильца. Но он весьма странно отреагировал на известие о моей беременности. Той ночью в постели был груб со мной, впал в неистовство, причиняя мне боль, словно стремился выдавить из меня новую жизнь, которая зародилась во мне не без его участия. Однако спустя несколько недель он радовался, что скоро станет отцом, гладил мой округлявшийся живот, разговаривал с ребенком, которого я вынашивала, называл его своим сыночком, обещал научить морскому делу.

Я была на седьмом месяце беременности, когда Колм однажды вернулся домой злой после ссоры с отцом. Таким взбешенным я его еще не видела. Было ясно, что оставаться с ним дома небезопасно, и я решила спрятаться у мамы, пока он не успокоится. Но стоило мне упомянуть, что нужно кое-что отнести маме, он оскорбился, заорал, что только-только пришел домой. Я попыталась прошмыгнуть мимо него и уйти, а он схватил меня за волосы, швырнул на пол и принялся избивать ногами.

Я пыталась защитить свое дитя. Пыталась уползти. Не удалось. И тогда я сжалась в комочек, руками закрывая живот. Но удары его башмаков сыпались и сыпались, пока он не устал. Несколько секунд Колм постоял надо мной, тяжело дыша.

— Тварь никчемная, — рявкнул он, буквально выплюнув слова. Затем схватил с колышка свою куртку. — Попробуй только уйди к своей мамочке. — И отправился в паб.

Сразу же после его ухода у меня начались схватки. Я из последних сил поднялась на ноги и потащилась из дома. На полпути до соседской хижины из меня хлынули воды и кровь, и я рухнула на землю. В ту ночь моя крошечная девочка родилась синюшной, как летняя луна. Я держала на руках ее бездыханное тельце, перед глазами стоял туман, а кровь продолжала хлестать. Потом я потеряла сознание.

Очнулась я два дня спустя на больничной койке в Белфасте. Я не стала матерью. И никогда не стану. Из меня было вырвано все, что могло бы удержать новую жизнь.

В больнице я пролежала десять дней. Колм меня не навещал. Мама каждый день приходила и, сидя рядом, плакала вместе со мной. Я поведала ей, что сотворил Колм, хотя знала, что причиняю маме боль.