Она кивает и больше уже ничего не говорит — молчит и в карете, и вообще весь остаток дня. Но вечером, когда мы ложимся спать в нашем душном номере, я вспоминаю ее слова о том, что она хочет вернуться домой, и решение приходит само собой. Оно, конечно, далеко от идеала, но ведь мир, в котором мы живем, тоже неидеален, верно?

И все равно пока мне не хватает мужества озвучить свое предложение. Нужно дождаться подходящего момента.

Мы живем в Тусоне почти три недели. Уже середина мая, и палящий зной все больше ощущается как раскаленная кочерга, которой тыкают в меня, понуждая изложить Кэндис свою идею.

Однажды жарким ветреным днем мы приезжаем к Кэндис, и через некоторое время Кэт, как обычно, удаляется в самый прохладный уголок дворика, чтобы порисовать.

На коленях Кэндис лежит письмо с техасским штампом, лежит с тех пор, как мы зашли во дворик, создавая атмосферу напряженности между нами. Это письмо важно для Кэндис, иначе она не взяла бы его с собой. Заметив, что я смотрю на него, она теребит края конверта.

— Мне написала кузина Люсинда, — произносит Кэндис. Голос у нее уже усталый и слабый, хотя с момента нашего прибытия не прошло и часа.

— Вот как?

— Она младшая дочь сестры моей матери, на несколько лет старше меня. Живет в Техасе. Сразу же после того, как вы объявились, я написала ей. Люсинда приглашает нас с Кэт к себе. У нее муж и двое маленьких сыновей.

У меня начинает гулко колотиться сердце, от растерянности немеет язык. Не дождавшись от меня ответа, Кэндис продолжает:

— Большую часть своего имущества отец завещал на благотворительность. Как и грозился, меня он наследства лишил, чтобы Мартину после моей смерти ничего не досталось. Однако этой лечебнице он оставил значительную сумму денег. Здесь, в Тусоне, я могу жить еще лет двадцать, если захочу. Но я не хочу. Да и нет у меня этих двадцати лет. Мое состояние ухудшается. Врачи и медсестры этого не скрывают.

Я силюсь сдержать щиплющие глаза слезы.

— Мне очень жаль. — Мне и правда очень, очень ее жаль, но я также не хочу, чтобы она увозила Кэт в Техас. Даже не знаю, кого я сейчас больше жалею — Кэндис или себя.

— Люсинда говорит, что они с мужем готовы взять Кэт на воспитание. Если мы поедем прямо сейчас, у Кэт будет возможность привыкнуть к ним до того, как я… до того, как я умру.

Ее слова жалят, но по голосу Кэндис я чувствую, что ее гложут сомнения.

— Вы действительно этого хотите? — спрашиваю я, не узнавая собственный голос, ставший вдруг немощным.

Кэндис вздыхает и смотрит на Кэт, занятую рисованием в дальнем конце дворика.

— Я и сама не знаю, чего хочу. Мое единственное желание, чтобы мой Котенок был счастлив и рос в любви и заботе. Не только сейчас, но и после того, как меня не станет.

Слезы, которые до сей минуты мне как-то удавалось сдерживать, теперь текут по лицу. Кэндис озвучила и мое самое сокровенное желание: больше всего на свете я хочу, чтобы Кэт была окружена любовью и заботой — теперь и всегда. Должно быть, я тронулась рассудком, решив, что мне доверят судьбу этой девочки. Я ей не родня. Даже мачеха незаконная. Знаю ее меньше двух лет. Я — сомнительная особа, которая откликнулась на объявление и вышла замуж за незнакомца. Подозрительная особа с багажом прошлого, в которое я даже заглядывать боюсь.

Я люблю Кэт, это правда. Но кто я такая, чтобы заменить ей мать после кончины Кэндис?

Кэндис снова переводит взгляд на меня.

— Люсинда говорит, они готовы взять ее на воспитание, — шепчет она.

Я лишь киваю в ответ, не доверяя своему голосу, не решаясь сказать: «Да, я слышала».

— Правда, она не сказала, что они рады взять ее в свою семью. Боюсь, они предложили это лишь из чувства долга. Как-никак родственники.

— Не надо туда ехать, — выпаливаю я, чем удивляю даже себя. — Пожалуйста, не увозите ее к ним.

Кэндис пристально смотрит на меня.

— Кэт — моя дочь, — говорит она тихо, но властным тоном.

— Знаю. Но она… она очень любит свою маленькую сестренку. Понимаю, вам, наверное, трудно это представить, ведь Сара — совсем еще малышка, но Кэт все равно ее любит. И никогда больше не увидит ее, если вы увезете дочь в Техас. И Кэт… меня Кэт тоже любит, Кэндис. Мне жаль, если вам неприятно это слышать, но она меня любит. А я люблю ее. А разве дом не там, где живет любовь? Разве семья — это не те люди, которые тебя любят? За свою короткую жизнь она столько всего пережила. Кроме вас, только я знаю, какой тяжкий груз ей пришлось нести на своих детских плечиках. Ваша кузина о том не ведает. Они никогда ее не поймут!

Слезы льются из моих глаз, и я отираю лицо рукавом платья.

Кэндис строго смотрит на меня.

— Вы предлагаете, чтобы я отдала вам свою дочь, пока еще жива? Предлагаете, чтобы я поехала в Техас без нее?

— Нет! Нет, что вы!

— Я не могу допустить, чтобы она оставалась здесь с вами, живя в гостинице бог знает сколько времени. Гостиница — не дом.

— Об этом я тоже вас не прошу.

— Тогда что вы предлагаете?

Я наклоняюсь к ней, накрываю ладонью ее костлявую руку.

— Кэт хочет, чтобы мы все были вместе — вы, я, ее сестренка, Белинда. Она сказала мне об этом в экипаже несколько дней назад.

— Сказала? — хмурится Кэндис.

— Да, сказала, по-своему. Сказала, что хочет поехать домой и назвала нас всех, в том числе вас, имея в виду, что мы все должны быть там вместе с ней, где бы ни был этот дом. Она знает, что это не в Тусоне. И не в Сан-Франциско. Думаю, она подразумевала гостиницу в Сан-Рафаэле, где живут Белинда и Сара.

Кэндис смотрит на меня, едва заметно качая головой.

— Не понимаю, что вы предлагаете.

— Мы — те, кого она любит, Кэндис. Мы — те, кто олицетворяет ее дом, ее мир. Хрупкий мир, но другого у нее нет, и она только-только заново учится ему доверять. Я предложила бы вам отправиться в Сан-Рафаэлу и поселиться с нами в «Лорелее». Я предложила бы вам провести остаток дней, те, что вам еще отпущены, в прекрасном месте в окружении людей, которые будут заботиться о вас и вашей дочери. Людей, которые хотят быть в жизни Кэт, а не просто готовы взять ее на воспитание. И тогда перед смертью вы будете знать, что у Кэт есть все, что вы для нее желаете. Все, чего желает сама Кэт. А она хочет, чтобы мы все были вместе.

Глаза Кэндис подергиваются серебристой поволокой. Воображение рисует ей восхитительный уголок, где она могла бы дожить свои дни. Но у этого плана есть и очевидный недостаток.

— Вы понимаете, о чем вы меня просите? — шепотом произносит она, глядя на меня запавшими глазами.

Я киваю. Конечно, понимаю. Сан-Рафаэла не Тусон. На Тихоокеанском побережье климат другой. Воздух там не сухой и горячий, как из духовки, а прохладный и благоуханный, и по утрам иногда стелется густой туман, словно землю накрывает дождевое одеяло. Больным чахоткой там не место.

Я стискиваю ее руку.

— Если врач считает, что ваше состояние ухудшается даже здесь, где бы вы хотели провести остаток своей земной жизни? — спрашиваю я. — Я знаю, где я хотела бы жить. Знаю, кто обеспечит Кэт такой дом, какого вы ей желаете. Не только сейчас, а всегда. Это могу сделать я.

На несколько долгих минут воцаряется тишина. Я мысленно умоляю Кэндис обдумать мое дерзкое предложение, и она храбро взвешивает все за и против. Фактически я прошу ее сократить срок своей жизни, ведь в Техасе она наверняка проживет дольше. Мало того, я прошу доверить мне воспитание ее дочери.

— Я должна подумать. — Кэндис высвобождает свою руку из моей ладони. — Я устала.

Поднимаясь со стула, вижу, что она изнурена. Я взвалила на нее слишком тяжкий груз.

Мы с Кэт в экипаже возвращаемся в гостиницу. В дороге она еще более замкнута, чем в последние дни, и я подозреваю, что она слышала обрывки нашей беседы с Кэндис. Кэт увлеченно рисовала на удалении нескольких ярдов от нас, но со слухом у нее проблем нет, тем более что сегодня, кроме нас, во дворике никого не было. Мы с Кэндис старались говорить тихо, но Кэт, возможно, услышала достаточно, чтобы понять: в жизни часто приходится делать трудный выбор.