Царь уехал вместе со своей свитой, и мы остались на поле одни. Стрельцы по-прежнему стояли смирно, ожидая дальнейших приказаний.

— Сотня! — крикнул я. — Благодарю за службу!

Уставного ответа не последовало, ведь я его не показывал. Но стрельцы заулыбались. Мне просто хотелось сказать им спасибо.

— Вольно! Разойдись! — приказал я.

Сегодня учёбы не будет, сегодня стрельцы заслужили выходной. Но не я. Мне ещё предстоит куча дел.

— Леонтий! — позвал я.

Дядька, наблюдавший за стрельбами издалека, подошёл ко мне, улыбнулся.

— Ну, сотник Никита Степанович, поздравляю, — сказал он. — А я и не верил даже поперву.

— Слышал, да, что государь приказал? Нужны мне бумага с чернилами, — сказал я, просто кивнув на его поздравление. — И попик какой-нибудь грамотный, чтоб почерк хороший был.

Всегда можно сослаться на почерк. Да и руки у меня привыкли больше к сабле и рогатине, нежели к перу.

— Не попик, а батюшка, — строго поправил меня набожный дядька.

— Кого хочешь веди, — усмехнулся я. — Лишь бы писать умел красиво. Всё-таки царь этот устав читать будет. Ты только не говори об этом, а то цену заломит.

— Не беспокойся, сделаю всё, — сказал дядька.

Я и не беспокоился, Леонтию я доверял, как себе.

Можно, конечно, было попробовать написать всё самостоятельно, но так будет надёжнее. Лучше вообще набросать план, черновик, а чистовую версию уже пусть переписывает приглашённый писарь.

Леонтий оседлал коня и уехал, я же, в свою очередь, отправился в Разрядный приказ. Пренебрегать царским советом — себе дороже, нужно заявиться туда как можно быстрее, пока обо мне помнят. Пока царское слово не забылось. Поехал один, в парадном облачении, нарядный, красивый. Званию сотника надо соответствовать, аскетство здесь пока не в чести. Это царь мог позволить себе одеться в простую монашескую рясу и подпоясаться верёвкой, потому что он такой один. Все остальные вынуждены одеваться пёстро, ярко и вычурно, чтобы их, не дай Бог, не перепутали с какими-нибудь бродягами.

В Разрядном приказе дьяки уже обо мне знали, ждали меня. Видимо, свои распоряжения государь сделал ещё до того, как поехал на стрельбище. Либо один из его ближников сразу после стрельб поехал сюда.

— Новый сотник, значит… — пробормотал остроносый дьяк, перебирая бумажки и свитки. — Иван?

— Никита, — сказал я. — Никита Степанов сын Злобин.

— Ага… Есть по тебе отдельное поручение, — сказал дьяк. — Жалование сотницкое выдать…

Он достал из комода увесистый мешочек, положил на стол. Звякнуло.

— И земли тебе государь повелел отписать… Пятьсот четей, за Ветлугой… Хоть и средь черемисов диких, а всё же земля… — дьяк выбрал один из свитков среди целой кучи и протянул мне.

А вот и долгожданное поместье.

Писаря мне Леонтий нашёл в Андрониковом монастыре, молоденького краснощёкого послушника, похожего больше на девицу. Я к тому времени уже успел набросать план и приступить к черновику будущего устава, наполовину являющегося копией строевого устава ВС РФ и петровских экзерциций.

Всё же пожалованное мне поместье нужно отрабатывать, и я старался изо всех сил. Пятьсот четей это что-то около двухсотпятидесяти гектар, солидное имение для молодого парня. Причём земля переходила ко мне вместе с черемисами, её населяющими. Но, с другой стороны, поместье прибавляло мне и головной боли, потому что теперь я обязан был выставить помимо себя ещё пятерых всадников. За одного, конечно, сойдёт Леонтий, но мне требовалось к весне взять где-то ещё четверых.

Но с этим можно разобраться потом, зимой. А вот стрелецкий устав нужен мне как можно скорее.

Муштрой теперь занимался Леонтий и десятники, я же тем временем целыми днями просиживал в сотницкой избе с пером в руках, сочиняя устав так, чтобы понять его мог абсолютно любой деревенский болван, причём понять именно так, как подразумевается в тексте. Если что-то может быть истолковано неверно, оно будет истолковано именно так.

Иногда я выбирался в Москву, в Кремль, примелькаться при дворе, завести полезные знакомства. Посещал службы в Успенском соборе Кремля, иногда встречался с царицыными постельницами, вернее, с одной из них, с Евдокией, весёлой и бойкой красавицей.

Поговорить с царём пока так и не удавалось. С царицей, само собой, тоже.

— Слышал я, государыня хворает, верно ли? — спросил я напрямую у Евдокии, когда мы после обедни выбрались на торжище, на Красную площадь.

Девушка заметно напряглась от моего вопроса.

— Не могу ничего сказывать, — смутилась она.

С одной стороны верно, самая обычная рабочая этика. Не обсуждать своего работодателя. С другой стороны… Мне бы хотелось вытянуть из Евдокии всё, что она знает. А в царицыном тереме таится множество секретов.

А ещё отсутствие ответа иногда может быть красноречивее самого ответа. Точно как в этом случае. Царицу Анастасию травят медленно, но верно, малыми дозами, мышьяком, ртутью или чем-то похожим. Поди догадайся без анализов, симптомы это отравления или неизвестной затяжной болезни.

Тем более, что здешние медикусы использовали все эти соли мышьяка в качестве лекарств. Добавляли в мази, микстуры, снадобья. Другим излюбленным способом лечения было кровопускание, мол, плохие гуморы выйдут вместе с кровью. Этим коновалам я не доверил бы лечить даже врага. А ещё при дворе личными врачами служили в основном иностранцы. Нет пророка в своём отечестве. И толковых врачей, похоже, тоже нет.

Традиция приглашать врачей из-за рубежа пошла ещё от деда Ивана Васильевича, и за столь долгое время они образовали тут настоящую мафию. И это при том, что соглашались отправиться в далёкую холодную Россию далеко не все выпускники университетов. Приезжали или студенты-недоучки, или замешанные в каких-нибудь тёмных делишках, или обвиняемые в колдовстве. Приличные люди оставались в родных землях. Даже жаль, что мои знания в медицине ограничивались оказанием первой помощи.

В данный момент царским врачом был некто Ральф Стендиш, англичанин. Жил он на Английском дворе, лечил своими снадобьями и мазями всю царскую семью, начиная от самого Иоанна и заканчивая его детьми, И можно было предположить, что царские дети не просто так умирали в младенчестве.

Евдокия притихла, повисло неловкое молчание, и я поспешил сменить тему.

— А царевичи тоже ведь с царицей живут? — спросил я.

Старшему, Ивану Ивановичу, было пять. Младшему, будущему царю Фёдору, два с половиной.

— А где же ещё? В царицыном тереме, с няньками, с мамками, — улыбнулась Едвокия. — Такие они смешные!

— Видишься с ними? — спросил я.

— Бывает, — пожала плечами она. — Дворец хоть и большой, а все на виду.

— Все-все? — улыбнулся я.

— А как же⁈ Я в царицыном тереме всех знаю, там новые лица редко мелькают, чай, не двор постоялый, — сказала Евдокия.

Значит, и потенциальных отравителей она тоже может знать. Вот только мой интерес может оказаться гораздо подозрительнее для неё, чем порошки и капли на столе у повара. Нужно и дальше втираться в доверие. Или заходить издалека, пытаясь выяснить что-то по косвенным признакам.

— А царица ведь из Романовых? — спросил я.

— Захарьина-Юрьева она, — покачала головой Евдокия.

— Значит, и слуги все во дворце Захарьиных-Юрьевых? — спросил я.

— Всякие есть, — пожала плечами Евдокия.

Думаю, среди царской прислуги хватает и двойных, и тройных агентов, за малую мзду готовых служить и нашим, и вашим. Заинтересованных лиц полно, тут и княжеские роды вроде Старицких или Шуйских, и иностранные разведки, и царёвы ближники типа Адашева, и вообще кто угодно. Не удивлюсь, если и Евдокия, и её подружки так или иначе работают на сторону.

— Слыхал я, будто дохтур английский царицу и царевичей ртутью потчует, — тихо сказал я.

— Так лечит же, — пожала плечами Евдокия.

— Значит, не брешут, — хмыкнул я.

— Нельзя мне о таком говорить, не позволено, — вновь нахмурилась Евдокия.