Гулять собиралась вся Москва, Иванов день отмечали с размахом, достойным открытия Олимпиады, пусть даже всемогущая православная церковь не одобряла таких развлечений. И на царский пир тоже можно было попасть, было бы желание и достаточное рвение. У меня и того, и другого хватало с избытком.

В деревнях так и вовсе день Иоанна Крестителя, или Ивана Купалы, если по-простому, отмечали почти как язычники, с кострами, венками, обрядами и песнями. Языческое тесно переплеталось с христианским, и никакие указы митрополитов и патриархов не могли вытравить древние народные традиции.

— Нет, всё же ловко ты придумал, — хмыкнул дядька, когда мы выбрались обратно к дороге и поехали в сторону города. — Если и впрямь к государю попадёшь, он такую игрушку точно оценит.

— Дай-то Бог, — вздохнул я.

От этого мушкета, на который я потратил все сбережения, зависело слишком многое. А я не люблю складывать все яйца в одну корзину.

До Москвы добрались быстро, лавируя между подводами с сеном и телегами с продовольствием, ежедневно прибывающими в город из окрестных деревень. Все готовились к завтрашнему празднику.

Праздников тут было больше, чем красных дней в производственном календаре, выходило так, что обычный вольный крестьянин отдыхал даже чаще, чем какой-нибудь менеджер или рабочий. Да, во время страды работать приходилось от зари до зари, там один день весь год кормит, но в остальном — график получался гораздо более щадящий, чем у его далёких потомков. Доиндустриальное общество, всё-таки, нет необходимости изо дня в день точить гайки или варить кофе для пробегающих мимо белых воротничков.

На постоялом дворе истопили баню, запекли поросёнка с кашей, достали из погреба вино. Я, однако, не засиживался, мушкет нужно было вычистить и смазать перед тем, как дарить, и это дело я доверить не мог даже Леонтию. На это нехитрое дело я убил почти весь вечер, вспоминая, как иногда после стрельб чистили всю оружейку, высаживаясь рядком на взлётке с ветошью в руках.

А утром, под звуки колокольного звона, мы отправились в церковь. Праздник всё-таки, в первую очередь, церковный. На этот раз не в Успенский собор, выбрали церковь попроще, всё-таки в каждой слободе имелась своя собственная, и мы отстояли службу в ближайшей. А уже после того, как обедня закончилась, я метнулся в свою светёлку, забрал мушкет, упакованный в кожаный чехол с тесьмой, и мы с дядькой поехали к Кремлю.

На Красной площади уже вовсю начинались народные гуляния, доносилось звяканье бубнов и гудение жалеек, свист и песни. Там мы с Леонтием и распрощались, он отправился поглазеть на скоморохов, а я пошёл внутрь Кремля.

Пировал царь, по своему обыкновению, в Грановитой палате, у входа в которую уже потихоньку собирался народ. Царские рынды с саблями на поясах, варящиеся в броне на такой жаре, устало глядели на гостей, многие из которых обошлись шёлковыми рубахами и лёгкими летними охабнями. Хватало, впрочем и тех, кто решился надеть на пир тяжёлую московскую шубу, обшитую бархатом и парчой, и теперь потел как в сауне. Понты, как говорится, дороже денег, и мне вспомнились товарищи, ездящие в жару на авто с закрытыми окнами, чтобы все думали, что у них работает кондиционер.

Высокие горлатные шапки длиной чуть ли не в полметра, похожие на меховые цилиндры, бояре всё-таки предпочли скинуть и держать на сгибе локтя, как гусарский кивер, потому что под шапками у них была ещё и маленькая тафья. Выглядели все чрезвычайно важными персонами, словно они только что решали судьбы человечества. Я, в своей единственной парадной ферязи и потёртых запылённых сапогах, выглядел как случайный прохожий, невесть как прибившийся к знатным боярам и князьям.

На Руси, впрочем, все были равны, и родовитый князь, потомок Рюрика, Гостомысла или Гедимина, и простой боярский сын, так что никто не мог мне запретить уважить Иоанна Васильевича подарком на именины.

Гостей начали пропускать в палаты, проходили по старшинству, сперва самые знатные князья, затем бояре попроще, причём даже споров не возникало, практически все друг друга знали целыми поколениями.

Прошёл и я, стараясь держаться с достоинством, а не глазеть по сторонам, подобно китайскому туристу. В главном зале уже были накрыты длинные столы, ломящиеся от яств. Икры заморской, баклажанной, я не заметил, но жареные лебеди были тут как тут.

Рассаживались тоже согласно знатности и родовитости, и вот тут уже возникло несколько конфликтов. Мол, негоже боярину Пушкину сидеть ниже боярина Колотушкина, а дед князя Стеклянного завсегда на пирах сидел выше, чем дед князя Оловянного, и всё в таком духе. Решать эти споры пришлось царским стольникам. Мне же досталось место ближе к дальнему краю. Справа от меня сидел какой-то татарин в шёлковом халате, слева — дряхлый старик в тяжёлой шубе мехом внутрь.

Без хозяина пир не начинали. Вообще, мне всё это больше напоминало сложную церемонию, нежели обычное застолье, и даже когда государь вышел к нам, всё началось не сразу. Он осенил себя крестным знамением, пригубил вина из золотого кубка, все присутствующие поклонились государю. И только тогда начался пир.

Опытный взгляд мог бы различить малейшие тонкости придворной обстановки по одной только рассадке гостей. По тому, кому царь пожаловал первый опричный кусок со своего блюда, кому поднесли вина по его приказу. Для меня же все эти люди были пока незнакомыми, и разобраться вот так сходу не получалось. Я мог только догадываться.

Громкая музыка скорее раздражала, нежели развлекала, но полностью заглушить разговоры не могла, весь зал гудел, обмениваясь новостями и шутками. Я же молча поглядывал по сторонам, рассматривая то царя Иоанна Васильевича, то его приближённых, сидевших за столом рядом с ним, то других гостей. Нужно было разведать обстановку, прежде, чем погружаться в пучину дворцовых интриг.

Ну, единственного священника за царским столом не узнать было нельзя. Царский духовник, отец Сильвестр. А вот остальные ближники были мне незнакомы.

— Ну-ка, сынок, отщипни-ка мне гусятинки, — шамкая беззубым ртом, попросил меня старик-сосед.

Я молча подвинул блюдо поближе к нему, чтобы он мог сделать это сам. Не хватало ещё прислуживать за столом кому бы то ни было. Старик и на это благодарно кивнул, длинным ножом отрезая себе ломоть жирного мяса.

— Скажи-ка, отче, кто это по правую руку от государя? — спросил я.

Старик пригляделся, прищурился.

— Который? — не понял он.

— А всех назови, коли знаешь, — попросил я.

— Как же не знать! — фыркнул старик. — Вот тот — князь Курлятев-Оболенский, рядом с ним кэх-нязь Курбский, далее князь Воротынский, затем Серебряный. Дьяк Висковатый вон, Алёшка Адашев за ним.

Он называл каждого, бесцеремонно тыкая пальцем, ну а я слушал и запоминал. Мотал на ус.

Женщин, кстати, за столом не было ни одной, ни царицы, ни кого-то ещё, только взрослые мужчины. Не женское это дело, на пирах гулять.

Первым блюдом на пиру были жареные лебеди, вкуса которых я не оценил абсолютно. Пробовал дичь и поинтереснее, и на мой вкус, даже обычная домашняя курица на голову превосходила эту царскую птицу, но все остальные гости уплетали и нахваливали, словно это был редчайший деликатес.

Пили и вино, и пиво, и квас, и даже предтеча водки — хлебное вино в изобилии стояло на столе. Я старался не налегать на алкоголь, пусть даже питие на Руси есть веселие. Царь, насколько я мог заметить, тоже почти не пил, во всяком случае, в его кубок вина почти не доливали.

Зато многие бояре пили от всей души, не пропуская ни одной. Кричали здравицы государю, желали долгия лета, крепкого здравия и так далее. Периодически царь сам приказывал поднести тому или иному гостю чарку вина. Не отравленного, обычного, фряжского или французского. Иногда, если царь хотел подшутить над гостем, то хлебного, потому что выпить нужно было всё угощение целиком.

Некоторые уже лежали мордами в стол, хотя не прошло даже одной перемены блюд, и насколько я мог заметить, всё это были бояре, далеко не самые близкие к царю. В окружении Иоанна таких алкоголиков не нашлось ни одного, и я понял, что принял верное решение пить умеренно.