— Он и меня убить решил! — воскликнул тать. — Разве можно так? Я вообще не воин!

— Да, — сказал я. — Ты не воин. Ты поганый тать, место которому на виселице.

— Тихо, — пробурчал Катырев-Ростовский. — Божий суд покажет, кто прав, а кто нет. Начинайте.

Саблю он держал неумело, и я вдруг вспомнил слова своего инструктора по рукопашной. Не бойся профессионала, бойся дилетанта. Потому что дилетант сам не знает, что натворит.

Но я вытащил с тихим шелестом свою саблю, рубанул воздух крест-накрест, вспоминая ощущение баланса и тяжести в руке. Тать попятился назад. Он видел, как я шинковал этой самой саблей его дружков-побратимов. Не забыл ещё, как пахнет парной кровью.

Он вдруг вскрикнул, скорчил страшную гримасу и кинулся на меня, бешено размахивая саблей, как пропеллером. Я не ожидал такой прыти, начал отступать, защищаясь и уклоняясь от ударов. Благо, поле внутри крепости, было ровным и гладким. Чуть припорошенное снегом, оно как раз подходило для схватки.

Вокруг нас собиралась толпа, солдаты гарнизона, челядь и дворовые люди, члены царской свиты. Поединок — это всегда зрелище, а уж судебный поединок — тем более.

Однако я продолжал отступать, лишь изредка переходя в контратаку. Защитой сражения не выигрываются, но я ждал, когда этот негодяй выдохнется, почувствует тяжесть железной сабли, ощутит, как его рука постепенно наливается свинцом, а по вискам ползут капли горячего пота.

Ни один из его ударов всё равно пока цели не достиг. Он рубил только воздух. Зато я то и дело наносил ему тонкие порезы, заставляя истекать кровью и слабеть.

Я понимал, что Старицкий этого так просто не оставит. Царский кузен сам запустил маховик насилия, который будет разгоняться всё сильнее и сильнее, пока кто-то из нас не умрёт. И это только начало. И я умирать не собирался.

Сабли мелькали в воздухе, жужжали рассерженными шмелями, изредка сталкивались, высекая искры. Со стороны это, наверное, выглядело красиво, но участвовать в таком мероприятии — удовольствие не для всех.

Наконец мой расчёт оправдался, удары моего соперника начали становиться медленнее, частота их уменьшалась. Он уставал. А я, наоборот, после короткого дневного сна был бодр и весел. И теперь принялся атаковать уже я. Рубил от всей души, от плеча, наслаждаясь тем, как в глазах моего противника плещется неподдельный ужас. И этого ужаса с каждым ударом становилось всё больше и больше.

Но теперь ломануться в кусты у него не выйдет. Это судебный поединок, а не засада на тракте, и выходят из него либо победителем, либо вперёд ногами.

Издеваться или красоваться, впрочем, я не стал. Подловил его в очередной раз на контратаке, ушёл в сторону и рубанул по руке, держащей саблю, отсекая её точно по запястью.

Его сабля упала на утоптанный снег, хлынула кровь. Тать неверящим взглядом уставился на обрубок, я же вытер саблю и бросил в ножны, поворачиваясь к князю Катыреву-Ростовскому.

— Всё, князь, доволен? — спросил я.

Воевода поджал губы и сложил руки на груди, не удостоив меня ответом.

— Сотник! — крикнул кто-то из толпы обеспокоенно.

Я немедленно обернулся к своему врагу. Он успел подобрать саблю уцелевшей рукой и сделал неловкий выпад, я почувствовал, как мою плоть разрезает удивительно холодный металл. Однако я сумел вытащить собственную саблю из ножен и рубануть в ответ, начисто снеся голову этому подлецу.

Он пропорол мне бок, и я чувствовал, как течёт по коже горячая кровь, а одежда набухает и мокнет. Боли не чувствовал вообще, но я знал, что боль придёт потом.

— Вот же… Будь ты проклят… — только и сумел пробормотать я.

Божий суд закончился смертью истца, и все обвинения с меня, разумеется, были сняты, но ублюдок добился-таки своего. В Можайске мне, похоже, придётся задержаться. Теперь и подорожная не нужна, и почтовые лошади.

Я сделал несколько неуверенных шагов, зажимая рану ладонью. Кровь капала из-под пальцев, порезал он меня от всей души. Чьи-то руки подхватили меня под мышки, понесли, начали раздевать прямо на ходу. Страшно или больно не было, мне было обидно, что я подставился так глупо, по-детски. Нужно было сразу рубить негодяю голову и лететь в Псков, а не заниматься чёрт знает чем. Не надо было давать никаких обещаний. Врага надо давить, без пощады. Ну, зато выводы я сделал. Впредь будет мне наука.

Проснулся я с полным спектром ощущений от полученной раны, и стоило мне только раскрыть глаза, как чьи-то заботливые женские руки поднесли мне горькое и неприятное питьё.

— Ты что… Ангел? — спросил я, узнав в своей сиделке Евдокию.

Она засмущалась, покраснела.

— Молчи, — приказала она, и я с удовольствием выполнил её пожелание.

Каждое слово требовало приложить кучу усилий. Всё, чего мне сейчас хотелось, так это попить обычной колодезной воды, сходить до ветру и лечь спать дальше. Предательская слабость растекалась по всему телу, похоже, крови с меня натекло, как с доброго поросёнка.

— Государь шибко гневался… — сказала Евдокия. — И на тебя, и на воеводу. Насилу его государыня успокоила…

Я молча слушал, любуясь румяным лицом девушки. Евдокия тихонько рассказывала.

— Государыне легче уже стало, за твоё здравие молилась, — сказала она. — Меня отправила за тобой ухаживать.

Ну да, то, какими глазами смотрела на меня Евдокия в царицыной светёлке, заметил бы даже слепой. А уж государыня, знающая своих приближённых девушек, как облупленных, и вовсе.

Евдокия рассказала мне про поездку на богомолье, про Можайск, про то, как они вынуждены были остановиться здесь, не доезжая до Москвы, потому что царице стало плохо, про здешних кухарок, про упрямого воеводу, про то, как её попытались обмануть на рынке, про всё. Я большую часть пропускал мимо ушей, но её голос успокаивал и убаюкивал, и поэтому она продолжала говорить.

Я же прокручивал в голове вчерашний бой, понимая, что подставился сам. Позабыл, что дерусь не с честным воином, который не станет бить в спину, а с лесным татем, разбойником, у которого понятие о чести напрочь отсутствует. Даже при том, что это был не просто поединок, а поле, Божий суд.

Излишний гуманизм жителя двадцать первого века меня чуть не погубил, и я понял, что надо от него избавляться. Всё-таки на дворе совсем другая эпоха, где люди убивают друг друга без лишней рефлексии.

Отныне пощады не будет. Ни моим врагам, ни государевым, хотя очень часто это одно и то же.

— Ты меня слушаешь? — спросила вдруг Евдокия.

— Что? А, да, да! — пробормотал я.

Она нахмурилась, но поняла, что на больного и раненого сердиться глупо, и продолжила вещать мне про местного священника отца Василия, который весь из себя неприятный такой. Я снова пропускал всё мимо ушей, воспринимая всё как белый шум.

Лежал я в довольно тесной светлице, похожей на ту, в которой меня запирали, на мягкой перине, под одеялом, в одном исподнем белье. Ни своей одежды, ни пояса, ни сабли я поблизости не увидел, и Евдокия заметила, что я обеспокоенно озираюсь по сторонам.

— Ты чего? — спросила она.

— А сабля моя где? — спросил я.

— Так вот же, в изголовье висит, — сказала Евдокия.

Я посмотрел назад, убедился, что сабля на месте. Вместе с поясом. Это радовало, остаться без оружия мне не хотелось даже здесь, в самом сердце можайской крепости, в довольно безопасном месте.

— Одёжу твою забрали, постирать, заштопать, — сообщила Евдокия. — Крови натекло с тебя… Бр-р! Иной раз с мертвеца столько нет… Ой, чего это я, дура, прости, Господи!

— Кони у меня… На постоялом дворе, — сказал я. — В посаде… И вещи там…

Я же шёл в крепость, даже и не надеясь на встречу с царём, не говоря уже о том, чтобы остаться здесь. Трактирщику, конечно, прибыток будет изрядный, но я пока не настолько богат, чтобы швыряться деньгами и имуществом налево и направо.

— Так воевода обо всём уже позаботился, ему как государь… Кхм, — быстро пробормотала девушка. — Разыскали, забрали. Говорят, чуть ли не силой отнимать пришлось, трактирщик отдавать не хотел.