— Но они не знают подробностей, — добавил он.— И, разумеется, вы также не будете знать подробностей, пока сами не приступите к делу. И тогда вы будете знать только ту группу, с которой придется вам работать, — и то не всю, а лишь нескольких человек.

Гестаповец принялся объяснять, что нацисты никогда не кладут всех яиц в одну корзинку.

— У федеральной полиции нехватит ума бороться с нами. Если бы им даже удалось напасть на след одной из наших групп, как это было около года назад, они смогли бы только вынуть один-единственный кирпич из всего здания. Нам было бы не так трудно положить новый кирпич на место вынутого.

Только Берлин знает в лицо каждого немецкого шпиона в Америке. Члены одной шпионской группы неизвестны другим, а во многих случаях работники одной и той же группы не знают друг друга в лицо. Таким образом, по рассказам Гасснера, в США не было никого, кто в случае ареста смог бы сообщить сведения, достаточно полные, чтобы причинить серьезный ущерб всему аппарату нацистского шпионажа.

Себольд, симулируя все усиливающийся интерес, спросил, как Германия собирается использовать сведения, доставленные шпионами.

— Двумя путями, — сказал Гасснер. — Во-первых, когда настанет время, будет отдан приказ ста тысячам лойяльных немцев, проживающих в Соединенных Штатах. Одни из них займут командные посты на транспорте и на крупнейших военных заводах; другие устроят диверсионные акты в общественных местах, в магазинах и театрах. Вспыхнут загадочные пожары, произойдут необъяснимые железнодорожные и авиационные катастрофы.

— Когда же настанет время? К моменту начала войны?

— По всей вероятности, нет,— ответил гестаповец. — Это придет неожиданно, во время войны, подобно молнии в ночи, как сказал бы фюрер.

И Гасснер стал рассказывать о втором пути проникновения диверсантов в Соединенные Штаты.

— Мы уже вербуем на ответственную диверсионную работу специально подобранных американских граждан немецкого происхождения. Они приезжают сюда, чтобы пройти курс в организуемой школе диверсантов. Впоследствии вы ознакомитесь подробнее с этой школой. Поистине замечательное учреждение. Это — идея самого фюрера!

Тут Гасснер прервал беседу, чтобы подозвать официанта. Дуисбургерхоф в тот день предлагал посетителям на завтрак небольшой кусок говядины с отварным картофелем, хлеб и эрзац-кофе. Когда официант отошел, Гасснер продолжал:

— После того как эти люди пройдут специальный курс обучения в школе диверсантов, или академии, как фюрер предпочитает ее называть, их пошлют в Соединенные Штаты с соответственной аппаратурой. Аппаратура эта будет последним словом техники. Мир никогда не видел ничего подобного. Наши диверсанты смогут носить при себе достаточно взрывчатых веществ, чтобы взорвать любой стратегический пункт, и никто не догадается об этом вплоть до самой катастрофы.

Гасснер бесстрастно поглядел на Себольда и помолчал, ожидая, чтобы слова его произвели должный эффект.

— Итак, что вы думаете теперь о нашем плане, герр Себольд?

Себольд в полном соответствии с истиной ответил, что никогда не слышал ни о чем подобном. Теперь он сделал еще более заинтересованное лицо.

— Подумайте, — сказал Гасснер. — Время терпит. Мы подождем еще годик-другой, прежде чем начать войну с Соединенными Штатами.

Себольд вернулся в Мюльгейм-на-Руре. Все сильнее становилось ощущение, что он может оказаться запутанным в нечто огромное и отвратительное. Он понимал, что в теории это звучит прекрасно — рассказать обо всем в ФСБ, быть лойяльным и патриотичным американцем… Но впутаться в такое дело собственной персоной — нечто совершенно иное.

«Допустим,— думал Себольд,— он примет поручение гестапо, затем, когда вернется в Соединенные Штаты, выяснится, что он играл в Германии двойную игру. В таком случае матери, братьям и сестре грозит по меньшей мере концентрационный лагерь. Нет, нельзя требовать такой жертвы от кого бы то ни было. Гораздо лучше как-нибудь увернуться, а затем, после возвращения в Соединенные Штаты, написать Дж. Эдгару Гуверу». Но совесть все время твердила Себольду, что нет жертвы, слишком большой, когда стране, которая стала родиной, угрожают происки могущественной банды самых бессовестных негодяев, когда-либо известных миру.

Две недели Себольд терзался душевной борьбой. Он плохо спал, потерял аппетит и начал худеть.

Однажды ночью, вернувшись к себе в номер, он застал там Гасснера.

— Я был поблизости и решил заглянуть к вам, узнать, надумали ли вы что-нибудь?

— У меня еще только один вопрос, — ответил Себольд. — Гожусь ли я для такой работы?

— Разумеется, вы будете иметь большой успех, — сказал Гасснер, далее не пытаясь скрыть восторга по поводу того, что Себольд склонен принять паспорт предателя.

— Почему вы так думаете?

— Мы тщательно наблюдали за вами еще прежде, чем вы выехали из Соединенных Штатов. Нам известно о вас все. Прежде всего вы способный техник, как раз такой, какой нам нужен.

— Но как вам удалось столько разузнать, не вызвав у меня подозрений?

Гасснер сообщил, что у гестапо имеется агент на том самом авиационном заводе, где работает Себольд; человек это поставляет все сведения, в которых нуждается гиммлеровская организация.

— Нам, между прочим, известно, — сказал Гасснер,— что вы человек, который больше руководствуется рассудком, чем чувством. Мы считаем, что можем довериться вам, ибо вы очень любите жизнь и своих родных, хотя у вас и произошла небольшая размолвка с ними, в особенности с одним из братьев.

Себольд был потрясен этим вскользь брошенным замечанием. Он воочию убедился в справедливости поговорки, что у агента гестапо глаза на затылке и уши устроены наподобие диктофонов. Вопрос о том, как цифры о продукции «Консолидейтед Эркрафт» прошли путь из Калифорнии к будке на гамбургской пристани, также стал ясен для Себольда: человек, который сообщил сведения о нем, добывал и эти данные.

Себольд все еще не принял окончательного решения. Но Гасснер, видимо, не слишком торопился.

Когда Гасснер ушел, Себольд обнаружил, что паспорт, хранившийся в саквояже, исчез. Ему и в голову не пришло, что паспорт мог взять кто-нибудь другой, кроме Гасснера. Он сел на краю кровати, как и в первую ночь своего приезда в родной город, вне себя от ярости. Наглость чиновника тайной полиции, кража паспорта, — проделка незначительная, на первый взгляд, не мешающая уехать из Германии,— все это так взбесило и взволновало его, что у него началась мигрень. Но теперь он уже знал, что надо делать. Колебания исчезли. Опасно это или нет — он примет предложения гестапо, а в один прекрасный день нанесет нацистам сокрушительный удар.

Кельн, жемчужина Рейна, расположен как раз за рекой, напротив Мюльгейм-на-Руре. Себольд поехал туда. Он хорошо знал Кельн и направился в самый людный район в центре города. Здесь, он был уверен, удастся скрыться в толпе, если за ним установлена слежка. Затем кружным путем он пришел в американское консульство.

Себольд сообщил всю историю одному из атташе. Все, что он рассказывал, записывалось точно и подробно. Он сам записал свои беседы с Гасснером.

— Если спросят, зачем вы зашли сюда, — предупредили его, объясните, что хотели получить новый паспорт взамен утерянного.

Когда Себольд пришел в консульство в следующий раз, ему сообщили, что консул связался с Вашингтоном. Министерство внутренних дел и генеральный прокурор стоят всецело за то, чтобы Себольд продолжал свою тактику притворного согласия с намерениями гестапо. Но Себольду не сообщили, что государственный департамент связался с ФСБ, которое, по запросу секретаря Корделла Хэлла, произвело спешное, но тщательное расследование всех обстоятельств пребывания Себольда в США и нашло его поведение вполне лойяльным. Дядя Сэм[3] не хотел, чтобы гестапо подсунуло ему своего агента.

Себольду были даны подробнейшие инструкции, как вести себя. Он получил возможность связаться с атташе, не приближаясь к зданию консульства и не боясь быть разоблаченным всевидящим и всеслышащим гестапо. Затем он поехал в Берлин и встретился там с Гасснером, который еще раньше сообщил, где можно разыскать его по определенному адресу на Вильгельмштрассе. Гасснер окинул посетителя холодным взглядом.