– И то и другое не представляет для меня интереса. И жестокость, и бессмысленное спаривание.
Он пожал плечами.
– На моем языке Джа-Ла Д’Йин означает «игра жизни». А разве жизнь не борьба… не жестокое и грубое состязание? Состязание людей и полов? Жизнь, подобно Джа-Ла Д’Йин, это жестокая борьба.
Кэлен знала, что жизнь могла быть жестокой, но знала и то, что жестокость – не главное в жизни и не ее цель, и что состязание полов не было столкновением противников, а означало сближение в общей работе и наслаждении жизнью.
– Для таких, как ты, – да, – сказала она. – И в этом одно из отличий между мной и тобой. Я использую насилие лишь как последнее средство, лишь тогда, когда требуется защитить мою жизнь, мое право на существование. Ты же используешь насилие и жестокость как метод исполнения своих желаний, даже самых обыденных, потому что, за исключением силы, у тебя нет ничего заслуживающего внимания, чтобы предложить взамен того, что ты хочешь или в чем нуждаешься, – включая и женщин. Ты отбираешь, а не заслуженно получаешь.
Я выше этого. Ты не ценишь жизнь и не ценишь ничего, что в ней есть. А я ценю. Вот почему тебе приходится сокрушать вокруг все доброе и ценное – потому что это раскрывает никчемность твоей жизни и показывает, путем контраста, как, ничего не создавая, ты попусту расточаешь свое существование.
Вот почему ты и другие, подобные тебе, ненавидят таких, как я, – потому что я лучше тебя, и ты знаешь это.
– Подобное убеждение как метка грешника. Посчитать свою собственную жизнь имеющей значение и смысл есть преступление как против Создателя, так и против твоих собратьев.
И только она взглянула на него, он выгнул бровь, изображая предостерегающий взгляд, и наклонился к ней чуть ближе. Он поднял толстый палец – украшенный отнятым у кого-то золотым кольцом – прямо перед ее лицом, отмечая важный момент, словно учил эгоистичного и своевольного ребенка, едва избежавшего заслуженной порки.
– Братство Ордена учит нас, что быть лучше, чем кто-то конкретный, означает быть хуже каждого.
Кэлен никак не могла отреагировать на столь вульгарную идеологию. Этот благочестивый постулат пустопорожней веры предоставил ей неожиданное и истинное проникновение в бездну натуры варвара и в мстительную природу самого Ордена. Это концепция, сама же опровергающая то основание, на котором она построена, – что жизнь имеет право существовать ради самой себя – с целью оправдать убийства ради абсолютно притворных убеждений Ордена относительно правильного понимания общего блага.
Этим примитивно сконструированным иррациональным догматом он просто и непреднамеренно разоблачил все и вся.
Это объясняло порочность всех его побуждений и главных эмоций, управляющих поведением этих людей-чудовищ, огромными массами, собранными вместе и готовыми убить любого, кто не подчиняется их убеждениям. Это был догмат, отрицающий цивилизацию и прославляющий дикость как способ существования и требующий постоянной жестокости, чтобы уничтожать любую достойную идею и человека, который ее принял. Это было учение, привлекающее в свои ряды воров, желавших считать себя добродетельными, убийц, жаждущих священного оправдания крови невинных жертв, что насквозь пропитала их души.
Этот догмат приписывал любое достижение или успех не тому, кто его реализовал, а, напротив, тем, кто не работал над ним и не был достоин его, именно потому, что они не заработали его и, следовательно, не заслужили. Он ценил грабеж, а не созидание.
Это была анафема индивидуальности.
В то же самое время это было пугающе печальное признание своей гнилой сути и слабости, неспособности существовать ни на каком другом уровне, кроме как будучи примитивным животным, вечно в страхе ежащимся, оттого что кто-то еще может стать лучше. Это был не просто отказ от всего, что является благом, и не просто неприятие чужих достижений – это на самом деле было нечто гораздо худшее. Это было выражение точащей изнутри ненависти ко всему хорошему, прораставшей из внутреннего нежелания приложить усилия ради чего-то по-настоящему ценного.
Подобно всем иррациональным верованиям, это тоже было абсолютно неосуществимым. Чтобы быть справедливым, подобное верование должно отказываться от стремления к доминированию, что противоречило самой вере, за которую они сражались. Но в самом Ордене равенства не существовало. Не было равенства среди всех этих просветителей и глашатаев насильственного равенства. Игрок ли в джа-ла, самый профессиональный из солдат или император – лучшие здесь не просто были нужны, но служили примерами для подражания и высоко ценились, с тем чтобы как общность они все таили внутреннюю ярость от невозможности жить согласно их собственному учению и страх, что при этом они будут раскрыты. И в качестве наказания за их собственную неспособность осуществить их священные верования через приверженность этим учениям, они вместо этого обращались к бичеванию других, объявляя во всеуслышание, как презренны все люди, и изливали ненависть к самим себе на козлов отпущения. Таким образом, они просто перекладывали вину на жертв.
В итоге их вера становилась не более чем надуманным богословием – абсурдом, повторяемым как заклинание в попытках придать правдоподобие, чтобы сами слова стали священными.
– Я уже видела эти игры джа-ла, – сказала Кэлен и отвернулась от него. – У меня нет никакого желания смотреть еще раз.
Он стиснул ее плечо, разворачивая ее лицом к себе.
– Понимаю, тебе не терпится, чтобы я затащил тебя в постель, но придется подождать. А прямо сейчас мы отправляемся наблюдать за игрой джа-ла.
Распутная улыбка медленно расползлась на его лице, подобно жирному навозу, вытекшему из прогнившей души.
– Если тебе не доставляет удовольствия наблюдать за стратегией и состязательной стороной этих игр, ты можешь наслаждаться видом крепких тел соперников. Уверен, подобное зрелище поможет тебе стать более благосклонной к тому, что произойдет несколько позднее этой ночью. Но постарайся не быть слишком нетерпеливой.
Неожиданно Кэлен осознала, что глупо протестовать по какой-либо причине, стараясь избежать его постели. Но игра джа-ла происходила снаружи, а у нее не было никакого желания снова выходить туда.
Но выбора нее не было. Она ненавидела необходимость пребывать среди этих мерзавцев. Кэлен тут же напомнила себе, что следует сдерживать свои чувства. Солдаты все равно не увидят. Так что возражать просто глупо.
Он взял ее за руку и повел к выходу из шатра. Она шла, не оказывая сопротивления. Сейчас был неподходящий момент, чтобы сопротивляться.
Снаружи их поджидали пятеро особых стражей. Они все обратили внимание на то, что Кэлен одета, но ни один из них не проронил ни слова. Они стояли, высокие, прямые и внимательные, по внешнему виду – готовые броситься на кого угодно, если последует приказание сделать это. Без сомнения, стоя перед их императором, они были максимально готовы ко всему, желая произвести на него впечатление.
Кэлен полагала, что быть лучше, чем остальные, неплохо, если ты император, и это положение никогда не сделает тебя хуже каждого. Он боролся за догмат, из которого исключил самого себя, и так же поступали все до одного его люди. Кэлен понимала, о чем это говорит.
– Вот это, – сказал он ей, – твои новые стражи. Недавний инцидент не должен повториться, поскольку эти люди могут видеть тебя.
Все мужчины выглядели вполне довольными как самими собой, так и, несомненно, предполагаемым безвредным характером женщины, которую им выпало охранять.
Кэлен бросила короткий, но внимательный взгляд на первого из тех, перед кем сестры поставили эту новую задачу, партнера того, что был с перебитым носом. Одним взглядом она оценила оружие, которое тот носил – нож и грубо сделанный меч с деревянной рукояткой из двух половинок, примотанных друг к другу, – и то, как непривлекательно он выглядел, нося их таким странным образом. Этот взгляд подсказал ей, что это те самые орудия, которые он, без всякого сомнения, с показной храбростью использовал, когда резал невинных женщин и детей. Она сомневалась, что он хоть когда-то пользовался им в рукопашной схватке с другими мужчинами. Для нее он был обычным подонком, ничего более. Устрашение – вот было его оружие.
