Хидэо возник перед ней в своей настоящей форме, без имплантов и косметических операций: у него не было ни губ, ни бровей, ни носа, только узкая борозда рта и два глаза, что терялись на обожженном, полностью растерявшем человеческие черты лице. Его руки, тощие и длинные, как ветви деревьев, были исполосованы поперечными шрамами. Она упала ему в ноги и отбила поклон, каменея на месте от страха.

— Уезжайте отсюда если вам дорога жизнь, иначе я убью и тебя, и твоего мужа, и буду мучить ваши души в веках, пока не кончится вечность.

— Конечно, Омо-мо-мокаси-сан, хорошо, конечно, — раболепно повторяла она, не в силах поднять голову с пола.

— А чтобы ты не думала, что я лишь твоё видение, тебя ждёт исидаки.

Пол вздыбился в острых ребристых гранях. Хидэо поставил женщину на колени и положил на ее ноги пять каменных плит...

Прошло три минуты. Женщина, замершая возле окна, очнулась, упала на землю и пронзительно зарыдала. Хидэо махнул рукой в сторону следующего дома.

С каждым годом ментальное состояние Якуми стремительно ухудшалось; сосуществуя бок о бок с насилием и наркотиками, он постепенно утрачивал связь с реальностью и все чаще становился заложником своего извращённого ума, поддаваясь бредовым идеям во время пиковой эйфории от очередных дизайнерских солей. Пытки стали терять свою эффективность, жертвы умирали раньше, чем успевали в чем-либо сознаться, и Якуми продолжал истязать тела даже после смерти: то проводя опыты, то исследуя их, как дотошный патологоанатом. Он соединял вены с оголенными проводами, вкалывал разные химикаты, наблюдал за деформацией и разрушением кожи от воздействия огня, кипятка и различных едких веществ, разрезал и сшивал сухожилия, дробил различными инструментами кости, как оголенные, так и внутри конечностей, создавал «трупные яды» из некротических тканей, чтобы затем вводить их в очередных жертв. Никакая информация, которую он должен был выбивать из людей, его больше не интересовала, и вместо того, чтобы задавать им вопросы по делу, он спрашивал только о том, на что похожа их боль. Когда подопытных не оставалось, Якуми переключался либо на самого себя, либо на своего сына. Хидэо к тому времени уже бросил старшие классы и всецело посвятил себя службе якудзе, выполняя в основном приказы связанные с рэкетом и вымогательством — после всех пыток, которые ему довелось наблюдать и пережить самому, он ожесточился и стал походить на отца, проявляя тот же нездоровый интерес к формам и видам боли. На какой-то период времени они нашли нечто вроде общего языка — языка садомазохизма. Они совместно проводили пытки, изобретали новые методы садизма, убивали людей и избавлялись от трупов. Но продлилось это не долго; злоупотреблявший наркотиками Якуми все чаще терял над собой контроль, и якудза, опасаясь за свою безопасности, отдали приказ на его устранение.

В тот вечер Хидэо должен был собирать «налог» в подконтрольном районе, но с ним связался отец и попросил срочно приехать домой. Хидэо застал его в наркотическом кураже; хлюпая носом, Якуми в одних дутых штанах бегал по кухне с ножом в руке и невнятно мямлил какие-то обрывки мыслей, отдельные, бессвязные слова, которые только в его голове складывались в осмысленные предложения. Увидев Хидэо, он воткнул нож в стол и широко улыбнулся.

— Что! Как ты думаешь? А? Как ты думаешь?..

— О чем ты?

— Обо всем этом... Обо всем! Я тебя этому учил! Инструмент для надлома воли! Я тут понял кое-что... Да... Это все не то, страдания плоти... Они имеют предел, понимаешь, человек в один момент попросту тупеет, превращается в животное... И потом уже ему нет разницы... Сколько уже раз я это все видел... С тем же успехом можно просто проводить эвтаназию! Ебаная чушь! Все это! Слышишь! Я растратил на это свою жизнь! Всю свою жизнь!.. — Якуми перевернул стол и с размаху впечатал кулак в кухонный шкаф, ломая петли на дверце. — Ебать рот этого пиздеца! Все это хуета собачья! Но я понял кое-что важное... Знаешь, что страшнее физической боли?..

Якуми снял с плиты сковороду и выплеснул литр раскалённого масла на лицо Хидэо. Он завопил и упал на пол, корчась от острой боли: все его лицо горело от разъедающего плоть масла, жарившее его, как мясо брошенное на гриль. Якуми бросил сковороду и сел рядом с ним, сжимая свою голову.

— Личность... Вот, чего действительно страшно лишиться... Лицо... Вы в школе проходили «Чужое лицо» Кобо Абэ?.. Хотя, наверное, такое в школьную программу не входит.. Зря! У него много хороших мыслей... Лицо — это двери, через которые люди устанавливают контакт между собой... Лишиться его, значит стать никем, потерять себя как человека... Это страшнее боли... Это... Мой подарок... Тебе...

Последние слова отца утонули в липком беспамятстве.

В следующем доме, согласно досье, жила молодая семья. Муж работал на рыбном консервном заводе, жена подрабатывала графическим дизайнером из дома, попутно заботясь о годовалом ребёнке. Еще у них была восьмилетняя дочь, но она скончалась от лейкоза несколько лет назад. Джейсон надкусил моти, который купил в торговом автомате возле заправки, и примерно разметил в голове план. Возиться с их воспоминаниями ему не хотелось, тем более им предстояло обойти еще пять домов — даже если на каждый из них уделять всего несколько минут воздействия лиминала, перегруз может оказаться слишком большим. Не зря же Дадзай каждый раз повторяет о том, чтобы они воздерживались от чрезмерного использования импланта.

— Ты слишком много думаешь, — монотонным голосом произнёс Хидэо. — Давай я просто зайду и убью их всех. Дом выставят на торги, его купят и снесут.

— Зачем тогда нас сюда отправили, если по-твоему можно просто всех перебить? — раздраженно спросил Джейсон с набитым ртом. — Тем более там маленький ребёнок.

— Для меня нет разницы кого убивать. Хочешь посмотреть, как крупнокалиберный пистолет размозжит в кашу его маленькую черепушку? И услышать крик матери? Готов поставить десять тысяч йен на то, что она ринется к его яслям и опустит руки в это кровавое месиво, вопя «мой мальчик, мой маленький, маленький мальчик». Пари?

— Я, конечно, сам не святой, но ты вообще психопат конченый, тебя бы изолировать от общества по-хорошему.

— Следи за языком, полукровка.

Они подошли к дверям и постучали. Где-то на втором этаже открылась дверь и заскрипела лестница. Женщина, застыв за входной дверью, посмотрела в глазок, но никого не увидела: только пустой двор, мусорные баки и выцветшая вывеска «Рыбловные товары дядюшки Хо» на здании напротив. Она моргнула, и стены здания растянулись в ширину всего обозреваемого пространства, разлинованные и ослепительно белые, как рабочее место в программе. Подвинув мышкой вывеску, Асако перепечатала название и стала подбирать шрифт, задумчиво покусывая край стилуса. Ей хотелось добавить простой деревенский шарм, будто бы «дядюшка Хо» рисовал иероглифы вручную, небрежно намалевывая широкой кистью. Затем выбрала на панели кисть, отредактировала параметры жесткости и попробовала нарисовать самостоятельно: вышло слишком красиво, чувствовалась профессиональная женская рука. Стёрла все ластиком и вдавила стилус в графический планшет. Снова раздался стук в дверь — она так погрузилась в рабочий процесс, что совсем забыла о нем. Спустившись вниз, Асако выглянула в глазок и увидела перед дверью Киоко, свою погибшую дочь. Холодная дрожь пробежала по спине. Она открыла дверь.

— Мама, мамочка, мне очень, очень больно, — произнесла девочка своим сиплым, надламывающимся голосом.

На втором этаже завизжал ребёнок в яслях. Асако стояла, парализованная от страха, и потуплено смотрела на свою дочь.

— Разве ты не видишь, мама? Не видишь, как я страдаю?

— Но... Но... Но ты... — пыталась сказать Асако, но слова застревали поперёк ее горла.

— У вас есть сутки, чтобы уехать отсюда, иначе мой братик задохнётся во сне, — произнесла Киоко, и из ее глаз полились кровавые слезы. Асако захлопнула перед ней дверь...