По рытвинам и снегу уходил Квайр, трепетали на ветру вороньи перья шляпы, потрескивала подобная черному огню накидка, и ноги несли Квайра по извивам дорожки быстрей и быстрей, пока внезапно не встали перед Квайром стены Лондона и неохраняемый арочный проход, ведший его в благоденствие северных улиц, и уважаемый трактир, где Квайра знали под личиной и именем наезжающего ученого джентльмена, коего занятия часто влекли в расположенную рядом Библиотеку Классической Античности. Исходного ученого Квайр зарубил во время спора о вероятной личности поэта Юста Липсия, переняв характер убитого в целости и сохранности. Здесь Квайр принял ванну, отобедал пищей лучшей, нежели мог найти в тавернах, где слыл завсегдатаем, а также арендовал для себя прекрасного вороного жеребца. Мороз крепчал, загоняя многих в дома; улицы почти обезлюдели, когда Квайр галопировал на восток, к реке и таверне «Морская Коняга», дабы известить Лудли, кого именно будить и куда идти за лучшими клячами. Тот же, заразившись Квайровой резвостью, в своей скрипучей новенькой куртке поспешил к двери и был таков, и капитан, прикончив чуток горячего рому, последовал было за ним, когда на его пути объявилось нездоровое лицо мастера Аттли. Его глазки почти затерялись средь множества прыщей и оспин; он вложил в ладонь капитана успокоительную длань.

– К вам тут враг, сир, ждет на улице. У вашей лошадки.

Квайр взглянул на куранты наверху (гордость Аттли) и увидел, что у него есть два часа до встречи со своими людьми на дороге в Родж.

– Сарациновы родственники?

– Малец, коему вы навредили, говорит он.

– Звать его?

– Не сказал. Если желаете, капитан, я велю конюху привести лошадку на зады, где вы и встретитесь.

Квайр покачал головой.

– Давайте с ним разберемся, если сие возможно. Однако я не припомню никакого мальца. – С любопытством приблизился он к двери и шагнул наружу, дабы опереться о косяк и изучить худенького парня, что стоял с глазами жаркими и неверными подле коня и укутанного в шерсть конюха с уздечкой в руке. Мальчик был облачен в колет с капюшоном, краги кроличьей кожи и перелатанные ботинки, в рукавицах сжимал квотерстафф. За края капюшона вылезали черные лоснящиеся волосы. Паренек был смугл и цыганист, однако намеком на истинный его характер был рот – широкий, с выдающейся, надутой нижней губой.

– Ко мне? – сказал Квайр.

– Вы капитан… Квайр? – Пацан зарделся, смутившись разницей между встречей, нарисованной воображением, и реальностью.

– Я, прелесть моя. И чем же я тебе навредил, говоришь ты?

– Я Фил Скворцинг.

– Ага. Сын свечника. Твой папаша – отставной моряк. Добрый малый. Тебе деньги нужны? Уверяю, я не остаюсь в долгу, особенно перед честным морским волком. Но если надобно уладить все на месте, изволь, я пойду с тобой…

– Вы знаете обо мне больше, чем я о вас, капитан Квайр. Я здесь от имени юной леди, что лишь недавно встретила четырнадцатый день рождения и страдала, когда вы касались ее похотливыми руками, грозя ее девственности.

Квайр позволил себе мягко приподнять бровь.

– Э?

– Алис Вьюрк, служанка госпожи Кроны, белошвейки. Сирота. Ангел. Ласковый сердцем образец добродетели, на коем я женюсь и каковой ныне защищаю. – Скворцинг отчасти бесцельно махнул своей палкой.

Квайр подделал управляемый гнев.

– И как же я оскорбил сию девственницу? Похотливыми руками? Коснуться девицы, что собирает мое латанье, кою я не признал бы, явись она в третий или четвертый раз? Кто тебе сие поведал?

– Она сама поведала. Она мучилась. – Мальчик зазвучал неуверенно. – Она не лжет.

– Юные девицы, однако, воображают много такого, чего не было, – часто тем категоричнее, чем диковинней воображенное. – Квайр охватил пальцами челюсть. – Видения и всякое эдакое, понимаешь ли. Визиты не во плоти. Они знают о мире столь мало, они толкуют невинную ремарку как развратную и почитают развратное предложение за добродетельное. – Квайр сделался дружелюбен. – Что она тебе сказала, парень?

– Только сие. Она страдала. Похотливые руки.

Квайр развернул к себе ладони в перчатках, будто изучал их.

– Сомнительно, чтобы они ее касались. Она забрала мою одежду подштопать. Может, в тех же комнатах имелся еще какой-нибудь гость, чей наряд она взяла?

– Се были вы. Вас кличут не менее чем Князем Порока.

– Меня? – Квайр легко рассмеялся. – Меня, в самом деле? И кто же?

– О том талдычит вся «Королевская Борода».

– А ты им веришь – сим сплетникам и сплетницам? Ибо я не мешаюсь с толпой, я – объект зависти, я загадочен, я – мишень для злословия. Слыхал ли ты о тех, кто винит честных людей в пороке, к коему не осмеливается или не может стать причастен?

– Что?

– И тебе, парень, приходится потакать бредням такого сорта. Ты услыхал, что некто безнравствен, – представь, что бы ты делал на его месте. А?

Карета, брюзжа металлом и скрипя кожей, пропрыгала мимо, влекомая двумя парами мышастых лошадей, окна ее, занавешены, источали спутанное амбре жареной утки и душного мускуса, как если бы богатая шлюха обедала на тряском ходу. Вороной жеребец повел крупом и мягко толкнул мальчика ближе к Квайру.

– Отличная, крепкая палка, – сказал Квайр. – Для меня?

– Вы клянетесь, что не касались Алис? – Скворцинг смутился не на шутку.

– Что, она сказала, я сделал?

– Что вы заставили ее… что вы принудили ее явить вам…

Квайр гнул свою линию.

– Не помню, чтобы моя рука когда-либо до нее дотрагивалась. – Пальцы Квайра опоясали жезл паренька. – А вот сию штучку я бы прощупал, если б мог. Давай-ка вместе подвергнем рассказ анализу, а? За четвертушкой? Могло быть, видишь ли, что я неумышленно совершил телодвижение, кое она недопоняла.

Скворцинг кивнул, впечатлившись Квайровой серьезностью.

– Такое возможно. Я не обвинил бы джентльмена облыжно.

– Ровно сие я и наблюдаю в твоих глазищах. Ты хороший, прямой мужик. Еще и чувствительный к чужим злоключениям. Разве что слишком быстро встаешь на защиту тех, кто не всегда сего заслуживает, а? Я читаю сие и на твоем лице. Ничего странного нет в том, что ты любим, ибо такую красотищу редко увидишь среди молодых людей. – Квайр завладел квотерстаффом и прислонил его к стенке. По-товарищески обвил рукой мальчишескую талию. – Я был бы счастлив породить сына столь мужественного, как ты, сладкий Фил.

Неожиданно и эйфорически разгорячившись лестью Квайра, Скворцинг расслабился – и пропал.

Багровый свет, что полнил скромный покой, порождался двумя десятками свечей, парящих по моде катайского Двора на пергаментных абажурах, и сквозь багровеющие тени бродила туда-сюда Королева, меряя покой свой шагами, ладони на талии, на бедрах, на персях, обнимают, отпускают, гладят лицо, скользят по плечам, будто Глориана опасалась, что трепещущее тело ее вольно в любой момент распасться. Она отпила из рубинового кубка вина, налитого из рубиновой же бутыли, она отбросила мантию – волчью шкуру на шелковой подкладке; не считая льняных панталон от талии до колена, на Королеве не было ни лоскута. Она расчесала рыжеватые волосы длинными пальцами, сверкавшими червонным золотом; подошла к камину и встала пред ним, широко расставив ноги, будто молила огонь выжечь из нее напряженье.

– Люсинда! – Почти крик.

Из сваленных кучей багровых подушек в углу показался заспанный темнокожий ребенок.

– Нет! – Она рукой отогнала Люсинду обратно в сон. Совесть не позволяла Королеве утомлять девочку далее. Кроме прочего, стремление к ласкам угасло в Глориане, едва упала ночь, и теперь она жаждала зрелищ как единственного суррогата удовлетворения. Ее кулак растирал лоно. Она взяла ключ с полки над огнем; отодвинула весомую портьеру, отперла дверь в комнаты еще более тайные, чем та, в коей пока находилась.

Короткий пролет привел ее наверх, в дикарские факельные сполохи, в асимметрично величественный зал, чьи потолки взлетали и опадали, чьи стены пестрели массивными самоцветами, как стены сказочной пещеры, в чьих коврах утопали ее босые ноги, чьи гобелены и фрески являли многолюдье смутных сцен античных пиршеств. В дальнем конце зала притягивала взор пара гигантов. Один – альбинос, красноглазый, белокурый, мускулистый и обнаженный, другой – арап с антрацитовыми глазами, антрацитовыми волосами, и притом абсолютно идентичный близнец альбиноса. Купец-авантюрист, что нашел сих двоих и составил из них пару, обнаружил альбиноса в Московии, арапа же в Нубии; добиваясь права на торговлю в Альбионе, он привез их Королеве в качестве хитроумного подарка. И вот они склонились, ожидая ее наслаждения, восхищаясь ею, как поступали всегда; однако с нежным словом она миновала их, распахивая двери в следующую каверну, темнее прошлой, полной запаха горячей плоти, крови, соленых соков, ибо тут собирались ее флагелланты, мужчины и женщины, пассивы и доминанты, жившие лишь затем, чтобы наслаждаться либо орудовать кнутом. И вот, пока она шла мимо, одни вздымали задыхающиеся головы и вызывали из недр памяти экстаз, что некогда познали, что только и могли познать они, повинуясь ее добрым, умелым пальцам, иные же прерывались, всматривались, вспоминали ее иссеченные бока, вспоминали свои златые струи, что стекали с ее неприкосновенного тела, и призывали ее, однако нынче ночью она не была им покорна. Краткая галерея между холлов, еще один ключ, и она оказалась меж собственных мальчиков и девочек, улыбчивых, но нетерпеливых, и продолжила путь через анфиладу покоев, где ее гейши, мужского и женского пола, заходились в приветственном шепоте. А вслед ей неслась погребально-триумфальная песнь, ее имя: Глориана, Глориана, Глориана – приливая, усиливаясь, все громче и громче в ее ушах – Глориана, Глориана.