– Ах!

Мимо зверей и их любовниц, мимо фригидной красы и чувственного уродства; мимо стариков и юнцов, мимо нагих и причудливо одетых, мимо ванн млечных, винных, кровавых, мимо апартаментов, кроватей, виселиц; они выбрали сию жизнь, они молили оставить их, ибо Глориана никого не удерживала против воли; мимо ее девушек, ее матрон, ее яслей и детских, школ и гимназий, библиотек и театров; мимо слепцов, безумцев и чрезмерно трезвомыслящих, убогих, глухих и немых; мимо лиц невинных и похотливых, щедрых и жадных, мимо тел грубых и красивых, тонких, толстых, изысканных и обыденных; мимо дворян и простолюдинов…

Глориана, Глориана, Глориана…

…Мимо оргий, пиров, игрищ и плясок, мимо ансамблей, игроков, гладиаторов и атлетов; сквозь покои бледные и невыразительные, через комнаты странной формы, темные и густонаселенные, обставленные сокровищами всего мира; сквозь холлы, вдоль галерей, монастырей, общежитий, мимо чужестранных скульптур и картин…

Глориана, Глориана!

– Ох! – Она всхлипнула; она почти бежала. – Ах!

В тихий зал. На нее воззрились косматые мужчины, ленивые и могучие; они бездельничали, сгрудившись всей стаей на краю теплого бассейна, что выложен был голубыми и золотыми плитками. Она обоняла их, полуобезьян, и уселась между ними. Поначалу они едва ее замечали, однако мало-помалу их любопытство возрастало. Они стали изучать ее, дергали за волчью шкуру, гладили ее волосы, ее тело, принюхивались к ее грудям и рукам.

– Я есмь Альбион, – говорила она им с улыбкой. – Я есмь Глориана.

Косматые мужчины урчали, озадачены звуками, но, как ей было ведомо, ее не понимали – и не запоминали имен.

– Я – Матерь, я – Защитница, я – Богиня, я – Совершенная Государыня. – Она улеглась на спину, ощущая плотью их жесткую шерсть. Они гладили ее, и она хохотала. – Я – Благороднейшая Королева Истории! Могущественнейшая Императрица, какую только видел мир! – Она вздыхала, когда их горячие языки лизали ее, когда их пальцы касались ее чувствительных мест. Она обнимала сих мужчин. Она рыдала. В свой черед она скользила руками вниз по их волосатым животам, щекоча их, и они урчали, морщились и ухмылялись. Она потягивалась. Она извивалась. – Ах! – И она улыбалась. Она стонала.

Они стали потихоньку отпихивать друг друга, дабы сделаться к ней ближе. Она обняла одного, уложила его на себя. Пока он сопел и кряхтел, она гладила его морду, его голову и его волосатую спину. Она едва ощутила, как он вошел. Она толкала; она сжимала его ягодицы; она притягивала его; она изгибалась. Он вздрогнул, и она отверзла печальные очи, чтобы увидеть его осклабленные, пресыщенные челюсти, его благодушную звериную физиономию, кротко взирающую на нее свысока.

Через пару секунд он и его товарищи потеряли интерес к Глориане и убрели на другую половину зала искать еду, оставив Королеву Альбиона у бассейна, со скрещенными ногами, глядящей на нечистое спокойствие воды.

С немалым удовольствием наблюдал капитан Квайр за облачной грядой, степенно надвигавшейся на луну. Горизонт впереди исчез, мерцание моря прекратилось. Огни полонийского галеона «Миколай Коперник» уже высмотрел О’Бриан, ренегат из Эрина, комфортно рассевшийся на подыхающей туше смотрителя маяка, попыхивая трубкой и принюхиваясь к ветру.

– Самое большее через полчаса будет на мели, капитан.

Смотритель маяка испустил стон. Из спины его торчал кортик с закругленной ручкой – о’бриановский.

– Юпитер тебя раздери, О’Бриан, – изрек Лудли, дуя на свою руку в перчатке, – может, прикончишь бедного беса?

– На кой? – рассудительно ответствовал О’Бриан. – Чем дольше проживет, тем теплее будет. В эдакую погоду надобно беречься от холода любыми средствами. Без смекалки не выживешь, Луд, говорю тебе.

Квайр прилагал к глазу подзорную трубу. Он поднимал руки, когда ветер, сорвав с головы капюшон, сдул его на плечи. Квайр сунул трубу за пояс и вернул капюшон на место, укрепив его на горле серебряной пряжкой, кою порой носил. Переприложив подзорную трубу, он решил, что видит галеон. Край его шляпы отогнулся к тулье, волосы растрепались, словно морская трава в круговерти; водяная пыль, поднимавшаяся вихрящимся столпом пены, покалывала кожу лица, не защищенную воротником накидки.

– Превосходная ночь для кораблекрушения. – О’Бриан вновь зажег длинную глиняную трубку и шевельнул за дом, дабы смотритель глотнул чуток воздуха. Убивец носил огромную шерстяную шапку по украинской моде и был облачен в медвежье пальто из цельной шкуры; на запястьях его красовались когти, а голова зверя служила О’Бриану высоким воротником. На квадратном вишневом лице лежала печать выпивохи, глаза же обозначали характер, даже если улыбка и непринужденность им противоречили. Он поднял взгляд на башню – возведенный над двух комнатным коттеджем смотрителя каркас, заревом алого фонаря остерегающий корабли от приближения к реке доутра. По бокам от фонаря имелось два незажженных светильника, желтый и синий, дабы указывать при ясной погоде, по которую сторону лампы кораблю следует идти, ибо остерегающий огонь помещался на крохотном островке по центру песчаной косы; воды здесь текли весьма прерывисто, бывая то глубокими, то мелкими, в зависимости от диспозиции ползучих зыбучих песков.

Лудли глазел на пляж внизу, где остаток его людей стоял близ кляч, на коих прискакал сюда при отступлении прилива.

– Не уложимся в полчаса – и головорезы вконец одеревенеют для действий, и весь план насмарку, и работа коту под хвост.

– План нельзя пускать насмарку, – сказал ему Квайр. – Он у нас один.

– И безумная задумка, – одобрил О’Бриан. – Полонийский шляхтич обернется немалой деньгой. Они богаты, сии полонийцы. Может, побогаче, если в расчете на душу, чем Альбион. Я жил пару месяцев в Годданщьке и видел золота больше, чем видал в Лондоне. Только законы у них странные, писаны простолюдинами, так что вольной птахой на жистянку не заработаешь, разве только солдатом на востоке, но там победнее будет.

Ранее Квайр счел верным не сообщать О’Бриану всей подноготной и намеревался предать эринца, едва тот отслужит свое: он полагал О’Бриана за дурака, в коем жадность побеждает разум, что осложняло управление им по контрасту с другими.

– И месяца не пройдет, как мы все разбогатеем, О’Бриан. Доставить наше послание в Полоний будет твоей задачей.

На сие О’Бриан уже согласился и, поскольку не было случая, чтобы Квайр изменил своей щедрости, никаких закавык в плане не видел. Эринец грел руки над чашей трубки и попинывал каблуком ребра жертвы, как иной ворошил бы угольки в камине.

Квайр уже поймал корабль в фокус. Он решил, что слышит трубный рев, как если бы судно сигналило. Оно подкатывало стремительно, несомое пресловутым ртутным приливом. Квайр различал фигуры – лоцман в консилиуме с, вне всякого сомнения, капитаном указывал в их направлении. На высокой же палубе у кормы виднелся неопрятный силуэт нарисованного для Квайра человека, короля Полония.

Квайр закарабкался по приставной лестнице на башню, между тем Лудли взялся за горн и глубоким гуденьем ответил кораблю.

Таким образом, пока кудлатый король Полония всматривался в берег со своего юта, капитан Квайр приник губами к лампе и задул красный огонь, небрежными пальцами возжигая вместо него зеленый. Далее он склонился запалить синий светильник слева, ища приманить корабль напрямую к пескам, на коих томились ожиданием его люди. Квайр наблюдал «Миколая Коперника» невооруженным глазом. Львиная доля парусов зарифлена, гребцы табанят изо всех сил. Мгновение, другое, пока сигнал истолковывали, и галеон ринулся вперед поспешнее, направляясь, к облегчению Квайра, точнехонько в предвосхищенном им направлении. Он торопливо сиганул прочь с башни, ткнул О’Бриана в плечо, мигнул Лудли и побежал, серебрясь и позвякивая шпорами, вниз на пляж, дабы поджидать грузно подваливающую добычу.