– Киборги не учатся в человеческих школах. У нас же нет детства. Мы сразу взрослые. И учат нас по-разному, согласно специализации. У военных это что-то скорее похожее на ваше военное училище. Два года. Год общий курс, год специализация.
Зря я её спросила. Даже представить не могу, какой она была, когда сюда попала. Видимо всё же, Дмитрию пришлось очень нелегко с ней. Как же он её всему человеческому учил?
– А до того, как сюда попасть, тебе много приходилось с людьми общаться и жить среди них?
– Два года в училище, но там людей мало – только персонал. Потом два года на "срочке" рядовой – там, наоборот, больше людей, киборгов мало, а потом ещё четыре года уже контрактная служба, пока на Тампе всё это не случилось.
– Выходит, тебе, – я посчитала. – Со здешними всего 12 лет?
– Выходит, да.
– А сколько киборги живут?
– А никто толком пока не знает, – сказала Вера. – Всю механико-электронную часть можно апгрейдить или менять теоретически бесконечно. Живые ткани, собственно говоря, тоже, это как и у людей, и у сигомов, а вот мозг. Он у нас различается, конечно, но основа у него одна, человеческая, и личность – это, всё же, мозг, а не нога, рука или даже сердце, но ни один киборг, насколько я знаю, пока своей смертью от старости не умер. Вся наша смертность от прочих причин – несчастные случаи, катаклизмы, катастрофы, преступления, войны.
– А суициды были? Теоретически, киборг же может лишить себя жизни?
– Может, причём легко – нет таких психологических барьеров, как у человека. Вернее, они есть, но их легко снизить или вовсе отключить. Но я про суициды среди киборгов ничего не знаю, хотя, скорее всего, были.
– Весёленькую мы тему завели, – задумчиво сказала я, глядя в окно на зелёный школьный двор. – Пошли домой, а то мама с работы придёт, а нас нет – потеряет.
В выходные, уже на папиной машине, мы съездили в деревню – двадцать километров от Рубцовска по гравийной дороге. Там у нас дом с участком, оставшийся после смерти бабы Нади, моей бабушки и маминой мамы. В домике никто не жил, за ним приглядывали соседи, а на участке они садили картошку, чтобы он не пустовал и не зарастал сорняком.
В деревне поехали на кладбище, сходили на могилку бабушки, посетили могилы близкой родни – я, считай, никого из них не знала или, если знала, почти не помнила живыми. На кладбище какие-то могилы были ухожены, окрашены, убраны искусственными цветами, а какие-то, было видно, что давно заброшены. Свежих не было вовсе.
– А здесь сейчас уже не хоронят. Где-то новое место отвели, – сказала мама, когда я обратила на это внимание.
В домике было веселей. На участке вдоль заборов росла малина и несколько кустов смородины и крыжовника. На яблонях во дворе густо висели красные ранетки. Повсюду таская за собой Веру, я "попаслась" и в малиннике, и у смородины, и под яблонями. Вера тоже "пробовала" всю эту "кислятину", а я ей вполголоса объясняла, как нужно зажмуривать глаза, сжимать губы и причмокивать, когда ешь кислое. Зелёного садового клопа-вонючку, который просто не мог мне не попасться, я тоже Вере показала и, посадив на листочек, дала понюхать. Так же показала ей деревенскую баню и деревенский туалет – учиться, так учиться. С большим интересом (это фраза такая, а на лице у Веры при этом каких-то особых эмоций не отразилось) она понаблюдала за курами и коровой с телёнком, прохаживающимися в соседском дворе за высокой сетчатой оградой.
– Ты их раньше, что, не видела?
– Видела, конечно, но вживую, нет. Ты же тоже не всех животных видела вживую?
– Ну, так-то да, – согласилась я. – Вернёмся в Новосибирск, надо будет в зоопарк сходить. Там такой крутой зоопарк, я по инету смотрела, а мы не были.
– Я несколько раз была с Дмитрием, – утёрла мне нос Вера. – Некоторых животных знаю по именам.
– Кого, например?
– Белых медведей Кая и Герду, снежного барса Ишима, орангутанга Бату…
– Это где такие медведи и орангутанги? – раздался мамин голос. Она, надев оранжевые резиновые перчатки, надёргала в огороде лебеды и принесла охапку к сетке, чтобы перебросить корове и курам.
– Да это у нас в зоопарке в Новосибирске. Вера вон даже имена зверей помнит.
– А нас с отцом Валя со Славиком тоже туда водили. Давно, правда. У нас тут свой зоопарк, кормящий.
Телёнок как раз начал сосать у подошедшей к лебеде коровы вымя. Вера улыбнулась.
Перед отъездом мама и соседка тётя Нюся (Нюрочка, как её называла мама) обменялись гостинцами – мама тёте Нюсе отдала пакеты со всякими "городскими" вкусняшками, тётя Нюся маме – с "деревенскими". Так уж заведено.
Попрощавшись, мы, уехали. Перед окончательным отбытием в Рубцовск ещё завернули на озеро – давненько я его не видела и хотелось посмотреть, как оно там. На заросшем травой берегу прохаживались домашние гуси, слева, где вдоль кромки воды росли ракиты и ивы, разросся высокий камыш, и над водой не было видно ни одной чайки, а раньше одна-две обязательно летали.
– В классе пятом или шестом я последний раз здесь купалась.
– Как шестой закончила, – сказала мама, глядя из-под руки на озеро. – Тем летом баба Надя умерла и тебя сюда на каникулы больше не возили.
– А ты плавать умеешь? – спросила Вера.
– Маленько умею, по-собачьи. И нырять умею с открытыми глазами.
– Надо нам в бассейн записаться и научить тебя плавать, – сказала Вера.
Мама с любопытством на неё посмотрела, и я подумала, что сейчас обязательно что-нибудь скажет, но она ничего не сказала.
В день отъезда из Рубцовска мы решили отбыть пораньше, чтобы добраться до Новосибирска засветло. Родители провожали нас до машины. Перед этим папа несколько раз спускался с третьего этажа с поклажей и укладывал всё в самурайку. У мамы, как всегда, глаза были на мокром месте, мы попрощались, обнялись, поцеловались все друг с другом и наконец-то мы с Верой сели в машину.
– Счастливого пути! – мама через окошко нас перекрестила. – Осторожненько езжайте, девочки, не гоните.
Мы тронулись, я помахала родителям рукой, а они помахали нам. Мы выехали со двора на улицу, объехали квартал, проехали мимо школы, в окнах которой ослепительно сверкало отражённое восходящее солнце, и поехали домой. Вскоре ветер, врывающийся в окно, высушил мои ресницы, к которым я специально не прикасалась, чтобы не размазать. Вера молчала.
– Странные люди, да? – сказала я, закрыв окно и включив кондиционер. – Плачут, смеются...
– Нормальные, – сказала Вера. – Так вы устроены. Я вот не смеюсь и не плачу.
– У тебя вообще нет слёз?
– Слёзы есть. Слёзная жидкость для смачивания или омывания глаза. Но у меня этот механизм не связан с эмоциями. Эмоции сами по себе, слёзы сами по себе.
– А глаза, как орган зрения, у нас одинаковые?
– В целом да, но есть и отличия.
– Какие?
– У меня в каждом глазу есть ещё глаз, и все эти глаза показывают разное. Если всё нормально, то я вижу так же, как ты, плюс на это изображение накладываются ещё изображения, которые выводят контекстные и персональные данные.
– Но это же должно мешать смотреть! – воскликнула я, представив что-то похожее на виртуальные очки, только внутри. – Надо постоянно перефокусироваться.
– Нет, не так! Ничто не мешает и перефокусироваться не надо. – Сейчас попробую объяснить. В глазу у нас – и у тебя и у меня – есть слепое пятно. Это такое место на сетчатке, куда сходятся все волокна от зрительных рецепторов и уходят в мозг. Где этот пучок проходит сквозь оболочку, там рецепторов нет, и этим местом мы не видим, потому его и называют "слепое пятно". Представь, ты смотришь на пейзаж за окном, а посредине чёрное пятно. Представила?
– Представила. Но пятна же нет!
– Есть, просто мозг делает так, будто пятна нет. Мозг всё время его закрашивает для тебя чем-то подходящим по цвету и фактуре, аппроксимирует, а так как глаз всё время движется, мелко дрожит, то это место мы то видим, то не видим, а мозг, когда не видим, заменяет тем, что только что видели и получается, будто никакого чёрного пятна нет.
