– А можно, я послушаю твоё сердце?

Вера кивнула, села прямо и опустила руки. Я подошла, наклонилась и прижала ухо к её груди. Стучит. Точно как настоящее – тук-тук, тук-тук – на два такта.

– И пульс есть?

– Здесь и здесь, – Вера показала на шею и на сгиб локтя. – Больше нигде.

– А кровь красная?

– Красная. Светлее, чем твоя венозная, но темнее, чем артериальная. Одинаковая всегда.

– Можно, я тебя потрогаю?

Она с готовностью кивнула. Я провела рукой по её коже, по предплечью. Обычная на ощупь кожа, тёплая, не гладкая, а покрытая маленьким, почти незаметным пушком. Я подняла её руку. Широкий рукав халата сполз вниз, обнажив руку почти до плеча. Я быстро наклонилась и понюхала Верину подмышку, гладкую, словно только что выбритую, и сухую – она ничем не пахла, никакого пота. Вера даже не шелохнулась. Я бы обязательно отдёрнула и опустила руку, а то и взвизгнула бы.

– А родинки у тебя есть?

– Есть. Но они не настоящие. Просто маленькие участки кожи, окрашенные в другой цвет. Случайным образом, исключительно для естественности. Вот тут за ухом, на руке вот, на животе две, – она показала. – На спине есть, на попе, на ногах.

Я потрогала пальцем маленькую родинку под распахнутым халатом, потом откинула полу халата пошире и обнажила левую грудь. Совершенно естественный сосок, небольшой околососковый круг, ни одного волоска на нём. Я положила на грудь ладонь и пару раз сжала, щупая. Упруго, мягко, естественно.

– А если сосок сильно сжать, из него что-то выделится? – спросила я.

– Сожми, – предложила Вера.

– Нет, ты сама скажи, – я убрала руку.

– Нет, ничего не будет, – сказала Вера, запахивая халат. – Моя грудь не предназначена для кормления и имеет чисто декоративное назначение.

– Ну и ладненько, – я вернулась в своё кресло. – Свои сиськи я тебе показывать не буду, ты их неоднократно видела и не сомневаюсь, что анатомию человека знаешь.

– Да, знаю, – улыбнулась Вера. – И очень хорошо.

Мне можно предъявить претензии, что я зачастую не замечала очевидного, глупо себя вела, неверно её учила, не то говорила и делала или, наоборот, не делала того, что необходимо было делать, но товарищи дорогие, мне, провинциальной девочке, было девятнадцать лет. Вспомните себя в девятнадцать лет и представьте в аналогичной ситуации. Что-то я сомневаюсь, что вы смогли бы при подобном раскладе сделать что-то страшно умное, эффективное и рациональное. А вот наделать каких-нибудь глупостей, мгновенно приведших к потере Ритки и разрушению своей жизни – на это способен любой девятнадцатилетний супермен и любая девятнадцатилетняя принцесса.

И можете сказать мне спасибо, что я не мучаю вас многостраничными описаниями красивых закатов, шума дождя или автомобилей, зарослей рододендронов или укутанных снегом пихт, ровными рядами стоящих вдоль оранжевых от фонарного света аллей. Я вас не мучаю перечислением блюд, которые мы ели, описанием одежды, в которую одевались, не рассказываю о цвете и выражении глаз, о причёсках, какие кто носил в момент того или иного эпизода, не разбавляю фактаж ремарками "он подумал", "ей показалось", "они почувствовали". Я не вкрапляю тут и там псевдомудрые философские сентенции и не делюсь глубокомысленными выводами, высосанными из пальца или взятыми с потолка. Мне кажется, вы сами со всем этим прекрасно справитесь, если вам совсем уж нечем заняться, а что касается моей манеры изложения, то поверьте, "манер" у меня много и стихи, новеллы, протоколы или заявления на отпуск я, как и подобает, пишу в разных стилистических манерах, а для рассказа о Ритке выбрала такую. Она вполне отвечает натуре самой Ритки – если станете читать дальше, то сами в этом убедитесь.

С этого момента я буду считать, что ввела вас в курс дела и описала обстоятельства, с которых началось моё знакомство с Риткой. Конечно, к этому описанию можно добавлять и добавлять подробности, уточнения и расширения, но ничего значимого и важного это не прибавит. Суть ясна: девятнадцатилетняя девушка вдруг оказалась в постоянном контакте с киборгом. Что такое киборг, я представляла весьма туманно. Книги, в которых так или иначе упоминались различные электронные существа, фильмы, где они губили или спасали человечество – это и был тот багаж знаний, на который я могла опереться. В садик я с ними не ходила, в песочнице не играла, в школе не училась. Замени слово "киборг" на слово "баба-яга" или на слово "фея" – моего понимания в тот момент это бы не изменило. Твёрдо я знала лишь одно – я имею дело с кем-то, кто не человек. Вот это никаких сомнений у меня не вызывало. Так же я не сомневалась в том, что это не сон, не бред, не наваждение, а самая что ни на есть реальность и я через секунду не проснусь, не очнусь, не обрету вменяемость, и фантом не растворится. Никакого фантома нет. Есть киборг Ритка, вот она, рядом со мной, на стуле перед своим ноутбуком, в кресле или на диване перед телевизором, за кухонным столом перед чашкой кофе, за рулём самурайки перед мигающим светофором. Когда я иду с ней по улице, еду в маршрутке, захожу в магазин, никто, глядя на нас, даже не подозревает, насколько мы разные. Наоборот, на нас смотрят, и, наверняка, думаю: нет, это не подруги, не знакомые, не коллеги или однокурсницы, это две сестры – вон как друг на друга похожи.

В 2067-ом году, откуда Ритка, мне стукнет 65 лет и к тому времени у меня, возможно, будут и искусственные хрусталики, и пластиковые зубы, и синтетическое сердце, и полимерные суставы, и нейро-компьютерный интерфейс с окружающим сетевым пространством, но киборгом я не буду. И даже сигомом не буду. А вот вокруг меня и вокруг таких же, как я, уже будут и сигомы, и киборги, и даже какие-нибудь трансгены и биоморфы, судя по рассказам Ритки, и все мы будем разными, но все мы будем "хомо". Каких из нас на улице в какой-то конкретный момент будет больше, чем остальных, я не знаю. Роботы, наверняка, тоже будут, но они совсем-совсем не мы.

Наверное, тогда любой из нас легко сможет отличить по внешнему виду сигома от киборга, а киборга от человека, замечая знакомые "незаметности" и нюансы, но сегодня никто не может опознать в Ритке киборга, если не станет приглядываться как следует, как это довелось мне.

Апрель – мой самый нелюбимый месяц. Вернее, не весь апрель целиком, а его первая половина. Он такой депрессивный, серый, пасмурный, грязный, жутко неуютный. Даже ноябрь, с его первыми холодами, ветром, дождём и снегом так удручающе на меня не действует. Наверное, в других местах, в другой климатической зоне, и апрель совершенно другой, но я-то всю жизнь прожила в Алтайском крае, в Рубцовске или поблизости – в Новосибирске, вот – и глазоньки бы мои не видели этого апреля, такой он непрезентабельный. И ладно бы, только грязь, слякоть и вечно серое небо с низкими клочковатыми тучами, из которых, того и гляди, посыплется снег прямо на твоё унылое настроение, так ещё и обязательно что-нибудь гадостное должно случиться.

Оно и случилось.

Зашла в торговый центр на Ильича, чтобы выбрать фрукты себе на вечер и вдруг чувствую, кто-то на меня смотрит. Знаете же, как это бывает?

Подняла голову, огляделась и сразу его узнала – мужик, которого в январе Вера ударом в шею свалила в сугроб, когда мы возвращались из ресторана. Видимо, запомнил он меня или, скорее всего, Веру. И я его тоже запомнила. Того, которого Вера вырубила первым, не запомнила, а этого запомнила – нос у него кривой, боксёрский. По нему сразу и узнала. И он меня узнал. Глазами встретились – он у кассы, уже рассчитался, а я у овощей и фруктов набирала пакет.

Я быстро развернулась и пошла в проход между рядами к другому выходу – там тоже кассы. Пакет бросила в какую-то тележку, мимо касс прошла, разведя руки, мол, не взяла ничего, на улицу выскочила и скорым шагом по раскисшему снегу к машине. Села и, даже ремня не пристегнув, завела, назад сдала и поехала в сторону Морского, то есть, в противоположную от дома. В зеркало заднего вида несколько раз посмотрела, но ничего такого не увидела. Свернула на Морской, потом на Лаврентьева, потом к себе на Коптюга и – на домовую парковку. Домой залетела и сразу к Вере.