– Не-е пущу-у-у! – Болотина выставила метлу вперёд. Лохмы её растрепались, подобно концу древней метёлки, взвились грязными водорослями и поползли из-под капюшона накидки, расшитой амулетами из целебных трав и скрюченных листьев.

Цыкнув, Зарница оглянулась назад и, яростно пробормотав какой-то заговор, указала клюкой на гневающуюся Болотину. Не хотелось и думать о том, чем закончилась бы их словесная перепалка, если бы тяжёлый засов не вышел из пазов, а прочные двери не отворились, развернувшись деревянным подобием крыльев.

Петли громко заскрипели. Из хижины пахнуло затхлостью, проросшим лишайником и въевшейся в древо сыростью. На пороге заблестел изумрудными пятнами мох.

– Что здесь происходит?

Сильный и властный женский голос прервал накаляющуюся перебранку и прогнал чащобную тишь, задавившую все сторонние звуки своей неподъёмной тушей.

Зарница ударила клюкой о землю и, кое-как разогнув согбенную спину, склонила голову в почтительном жесте. Её глаза, объятые оранжево-красными ореолами, потускнели и затуманились тьмой мутных зрачков. Болотина тут же умолкла, подавившись вдоволь растянутым слогом, закусила сухую губу и до ломоты впилась сморщенными пальцами в шершавую рукоять метлы. Согнав горсть пепла с вымощенной тропы в глиняную чашу, Болотина повернулась к незваным гостям спиной и продолжила мести улицу, завывая нескладную песнь. Теперь стало понятно, почему из её тягучего полушёпота нельзя было вычленить и словечка: фразы сливались в единую какофонию звуков, схожую с горестным плачем метели, одиноко скитающейся по пустым улицам холодными зимними ночами. Когда звенящий морозом воздух узорами проступал на оконных стёклах и снегопад белым пологом занавешивал извечно бодрствующую луну.

Женщину, пробудившейся надеждой показавшуюся в дверном проеме, смело можно было назвать луноликой: её бледное лицо ширилось на жилистой шее фарфоровым блюдцем и лучилось ледяной безмятежностью, свойственной ночному светилу. Она была скуластой и курносой; над её большими глазами неясного цвета не темнели густой порослью брови, ибо их попросту не было, отчего гладкий лоб казался выше, чем был на самом деле. Под нижними веками синели озёра усталости, и в их сизом мраке ветвились фиолетовыми стеблями вены. Не то серая, не то голубая радужка крупных зениц переливалась в желтизне солнечного света и словно мерцала искрами намытого хрусталя.

– Если решили вы побеспокоить меня и моего супруга, стало быть, дело срочное, – оставив темноту клубиться позади себя, женщина окончательно вышла на залитое светом пространство.

Её чёрные волосы масляно блестели в золоте угасающего тепла. Длинными прядями они были заправлены за отвёрнутый ворот мехового плаща, оборка которого широкими и тяжёлыми лоскутами бурого меха лежала на плечах. Обескровленная рука отодвинула край чёрной накидки и вальяжно описала пас. В воздухе тонкие перста очертили всех пришедших и замерли, указав на незнакомую девочку, невесть как вклинившуюся в ряды деревенских старожилов. Длань плавно опустилась вниз и скрылась за коричневой окантовкой плаща.

– Ваша правда, Матерь Луна, – обратилась к женщине Пурга, с трудом обратив на неё взор своих серебристых глаз.

Джейн едва удержалась, чтобы нервно не хохотнуть. Имена местных жителей были очень простыми и предсказуемыми – так она думала, пытаясь хоть как-то отвлечься от проблем, хлынувших штормовым валом.

– Посмею молвить без околичностей, – кашлянув, включилась в разговор Смоль, схватила Джейн за плечи и вместе с ней шагнула вперёд, навстречу неизвестности. – Мы нашли её во время охоты. Долго скиталась и совсем выбилась из сил. От неё несло гарью, ноги стёрлись в кровь. А в задубевших руках лежало ружьё.

– Совестно было нам её оставить, – подхватила Пурга и завела прядь седых волос за оттопырившееся ухо.

Луна внимательно слушала, не порицая, но и не выказывая одобрения. Её уши, поросшие короткой чёрной шерстью, торчали в стороны. Хвост не выглядывал из-под полы плаща.

Бывалая шаманка, сопроводившая нерадивых охотниц и маленькую скиталицу, закряхтела и качнула головой, решив сказать своё слово:

– Этот детёныш слаб и немощен. Проку никакого, из её костей и похлёбки не сваришь, – она покривила губы в ухмылке, сочащейся ядом лукавства. – Но мы отогрели её, выходили. Приключилось с этой девчонкой нечто страшное, здравому уму непостижимое. Одна в лесной утробе она погибнет.

Зарница приложила ладонь с узловатыми пальцами ко впалой груди и поклонилась, как могла.

– С людьми мы не в ладах, и вам об этом известно. Во имя Покровителя, зачем вы осквернили нашу обитель пришествием человеческого отродья?

Глас Луны колючей стужей пронёсся над присыпанной пеплом поляной. Её равнодушная отповедь никого не удивила, лишь слегка пригасила пламя уверенности в прикованных к её величавой фигуре взорах.

– Да где ж это человеческое дитя? – воскликнула Смоль и грубо приподняла волосы Джейн, открыв её остроконечное ухо. – Гляди, гляди сюда. Не знаю, каким образом, но уши у неё вот такие, – она держалась бодро и воодушевлённо и одновременно с этим приглушала внутренний огонь, не позволяя тому разгореться во всю силу.

Луна изумилась. Гладкая кожа на тех местах, где должны были быть брови, собралась двумя аккуратными складками – женщина нахмурилась, поджала губы, с интересом и предсказуемым недоверием воззрившись на девочку.

– Поди-ка сюда, – Луна простёрла руку вперёд и поманила Джейн пальцем, повелев ей приблизиться. – Поведай мне свою историю, – она скользнула пристальным взглядом по лицам межкровниц. – Я, так уж и быть, приму решение.

У Йенифер не было иного выбора, кроме как подчиниться и подойти. Ноги сами понесли её вперёд, к женщине, благосклонно разведшей руки в стороны. Луна словно хотела обнять её, но ледяная безучастность в её глазах отваживала от веры в иллюзию.

– Моя матушка вышла из Авелин, отец – из людей, – Джейн просто говорила, но голос её звучал так безнадёжно и потерянно, будто она оправдывалась за все прижизненные грехи своих родителей, приведшие к её появлению на свет.

Её горло простуженно сипело, на корне языка ощущался горьковатый привкус влажной мокроты. Джейн робела и пригибалась, как воробей, врасплох застигнутый ливневой завесой. Она хотела плакать. Зуд в уголках глаз уже нельзя было стерпеть, за нижними веками набухли прозрачные полосы слёз. Кровавые полукружия воспалённых сосудов залегли под бусинами зрачков, заключённых в ореховую кайму.

Нарыв на сердце вскрылся тонким стилетом витиеватых фраз и закровоточил, Джейн потёрла вспотевшей ладонью свою шею, потом коснулась груди и смяла тёплую накидку пальцами, с силой сжав плотную ткань в трясущемся кулачке. Оцепенение, до дна осушившее переполненную чашу переживаний, схлынуло, заместо себя оставив в груди тянущую опустошённость и зыбкое волнение, которое пустотой раскрылось в страждущем нутре, раззявило беззубую пасть и начало засасывать последние крохи бесстрастности, сдерживающей надрывные рыдания всё это время.

– Право, жили мы хорошо… А потом всё загорелось, и мама…

В карих глазах пламенеющей линией горизонта вспыхнул огонь, жаркой волной пригибающий деревья к земле и обращающий их в жалкие горстки пепла, подобные тем, которые смела в плошку Болотина. Свежий воздух попортил запах гари, выбравшийся из воспоминаний наружу. Заплаканные зеркала стали последним пристанищем бледному лику Сесилии, её посеревшим глазам, что когда-то таили в себе молодость цветущей ольхи. Она заклинала бежать, не оборачиваясь, и обнимала, принося себя в жертву бушевавшему пожару во имя жизни любимой дочери. Сесилия была обречена, Джейн понимала это тогда, сознавала и теперь, снизу вверх глядя на величественную женщину, лицо которой до нелепости напоминало блин. Однако в судьбоносные секунды, растянувшиеся в несколько вечностей, её добродушный лик виделся твердокаменным гончарным кругом.

– Она схуднула резко, поседела… Папенька ружьё схватил и убежал куда-то, мы тоже побежали прочь… – Джейн громко всхлипнула и с мольбой взглянула в серо-голубые глаза, что застыли напротив очагами призрачного хлада. – А потом что-то произошло, что-то убило папеньку… Не помню… – опустив уголки губ, она сморщилась и заплакала. Руками тут же поспешила утереть слёзы, но те упорно катились по щекам, соскальзывали в приоткрытый рот и утопали в меховом вороте.