* * *
Пришла желанная революция; лёжа на походной узкой койке, я чуть ли не единственный раз в жизни плакал тогда… Кто? Кто?! Вот стоял предо мной вопрос. Кто же будет управлять?
Управляющие Наполеоны пришли, но, Боже мой, что это были за Наполеоны!
– Мы снимем с буржуев шубы и отдадим вам, – кричал в Народном Доме в Петербурге Троцкий…
(Теперь Сталин снял шубу с него самого!)
Ленин держал экзамен на Наполеона у дома Кшесинской, а кадеты бегали, разводили руками и говорили о «натуральных» правах высказываться…
– О политические, кретинообразные младенцы! И до сих, понимаете, до сих пор талдычат они «о правах»… А пусти править Милюкова – двум свиньям щей не разольёт…
* * *
– Товарищи! – слышал я на солдатском митинге, – Товарищи! При нашем строе у каждого из вас будет автомобиль.
– Ур-р-ра! Ур-р-ра! – ревела толпа.
* * *
– Бороться?
– Конечно! Конечно! Спасать!
* * *
Студенты, гимназисты, прапорщики, офицеры стояли в рядах и ждали. Мы ждали. Из Омска приехал какой-то уполномоченный полковник, и мы, только что вырвавшиеся из-под опеки марксистов и оной «диктатуры», жадно ждали от него слова – что делать…
Приехал толстый старик с лиловым носом, поздоровался и милостиво объявил, что жалованья мы будем-де по чинам получать столько-то, а обмундирование и сапоги нам выдадут.
Всё?
Лопнул полковник, как мыльный пузырь.
* * *
Да, я ранен и контужен,
Дорогой мой, золотой!
Дома скажут – на что нужен
Доброволец молодой…
– пели студенты.
* * *
Пролезшие в Наполеоны революционеры, окончивши «победно» войну над своей голодной интеллигенцией, стали строить «новую жизнь».
И построили пильняковскую повесть «Голодный год»…
И больше того: теперь эти Наполеоны уже даже стыдятся своего происхождения, уже как-то не уважают и революцию, её вольный пьянящий дух.
– Ах, какими охранителями они стали!
Они, рождённые из кровавого гнезда революции, – забыли про неё, про свободы, про порывы, про весь арсенал завлекательных вещей, про вольных соколов, про гордых чаек…
И невольно ставится вопрос:
– Да возможна ли, господа, вообще революция в наше время?
Марсельская дева 1789 года шумела орлиными крылами по всему миру; мир шумит теперь кредитными билетами, да так вовсю, что всё меньше и меньше становится слышным хриплый голос Московской девы; господа, какой же там голос, если вместо армий Мюрата, Даву, вместо Маренго, Бородина, Аустерлица – Госторг и спекуляция на закупке собачьих шкур, или «ловля селёдки у берегов Ирландии», или торговля крестьянским хлебом?
Европа, получив опыт революции, сто лет работала над ним и побеждает Москву…
Мефистофель имеет в некоторых случаях право улыбаться. А мой милый художник, Иван Иваныч, не подзанялись ли вы теперь «центрокожей»? Сытнее!
* * *
Если можете, представьте себе Марата на посту комиссара промышленности, Робеспьера – занимающего пост торгпреда в Англии, Сен Жюста, заботившегося бы о театрах и выступавшего бы в Петербурге представителем Парижа на придворных балах с чужой женой в чужих алмазах?
* * *
Нет, революция запоздала! Она пережила себя. Это какая-то – первая старая железная дорога с паровозом Стефенсона, проданная хитрой Европой в эдакую африканскую землю, в то время как на континенте летят экспрессы «Золотая Стрела» и аэропланы бороздят воздух по всем направлениям:
– Русская революция не решила тех задач, которые силилась разрешить.
* * *
Но —
Зависеть от царя, зависеть от народа —
Не всё ли нам равно?..
– сказал Пушкин.
Почему я должен зависеть от невежественных парней, которые называют себя совнаркомами, обманывают весь мир, пьют и торгуют тем, что не сами создали?
* * *
Разве вы не слышите вновь этого секущего лицо ветра, не слышите глухого враждебного ропота Невы и Финского залива?
Да, опять он, этот противный радостный ветер. Да, опять утверждение себя в борьбе.
За что?
Да за старые же идеалы интеллигенции, можно сказать, но за углублённые опытом. За общий строй, за свободу таланта каждого, за мирное сожительство в обновлённой нации, за добрую помощь друг другу.
За ту гордость Россией, которая всегда была, была в каждом русском, хотя и не все видели её там. За эту спаянность русских между собой, при которой оскорбительно и холодно было бы именовать друг друга «Вы».
За осознанную нацию. Россию.
И это приятно. Потому что борьба – начало всех вещей.
* * *
Потому что кроме кажимых ценностей – есть вечные ценности. Они тихи, они скромны, они зовут за собой, но зовут ласково:
– Яко же бо звёзды положением на небеси утверждены суть всю же поднебесную просвещают, тыяжде и от индиан зрятся ни срываются от скифов, землю озаряют, и морю светят, и плавающих корабли управляют – их же имена аще и гневемы множества ради, но светлой доброте их чудимся…
Так говорил св. Симеон Метафраст, и повторим за ним и мы. Ценности эти всегда, везде, и потому мы опять видим их на том же месте, среди рассеивающейся пыли, поднятой вознёй революции. И не кажется ли нам очевидным, что не буйственностью революции можно их достигнуть, не спасения блудом, а наоборот – сдержанностью, и выдержкой, и волей?
* * *
Необходимо пересмотреть тактику. Конечно, «нож и пистолет отлично действуют на индейцев, но мыло не меньше действенно, хотя и не столь эффектно», – говорил когда-то Марк Твен.
* * *
Молнии нашей русской тоски нужно влить в иные, рабочие, незаметные формы.
Пускай молнии светят, но не жгут.
Гун-Бао. 1928. 21 марта.
В минуты упадка духа
В некоторые моменты духовной тоски или, может быть, – тоски по родине, или же в моменты, в которые ясно встаёт сознание эмигрантской неудовлетворённости, безвыходности положения, когда сердце начинает стучать в грудной клетке, как запертый наглухо дикий зверь, или в те ночные часы, когда просыпаешься от какого-то великого на тебя чьего-то гнева, душной ярости, – как в жару больной тянется к лимонному питью – тогда тянется душа к чему-нибудь такому острому, что оскорбило бы её, царапало бы, но непременно только бы звало к энергии…
Три часа ночи, и ярко горит свободное электричество. Люди спят; хорошо тогда сесть за разбор бумаг.
И вот – выписки из этой оскорбительной книги: русские люди необыкновенно самодовольны и чванны: начали считать себя страной Достоевского и Толстого, и баста…
Но считают ли их такими иностранцы?
Иногда, правда, не считают; но тогда приходит на помощь тот знаменитый подарок, который оставил Александр Дюма – «развесистая клюква».
Стоит только обозвать «развесистой клюквой» те наблюдения, которые делают над русскими иностранцы, если эти наблюдения им не по сердцу, – и баста! Право на дальнейшую инертность приобретено.
А неугодно ли вам, в минуты ипохондрии, вот такие наблюдения, которые сделал над русской душой некий сэр Галахад в своей книжке «Die Russische Literatur»?
Для русских русская литература всегда была источником поучения на тему о том, как жить. А для него, этого таинственного автора, – литература эта является тоже источником, на основании которого он выводит заключения о «русской душе»…
Но какие заключения… Нет лучшего материала, чтобы поднять на дыбы русскую душу против самодовольного жёсткого Запада…
