Спецы тоже относятся к тому роду людей, которые поняли, что плетью не перешибить обуха и что время – лучший целитель-аллопат того, что не удалось исцелить хирургией гражданской войны. Необычайным трудом и терпением они доказывают, что праздники революции, все эти лозунги для «масс», все шествия и т. д. – одно, а будни и рабочие будни – другое. Они доказывают самым лучшим видом обучения – наглядным, что государственная работа стоит, когда толпа демонстрирует или поёт революционные песни, которые всё равно никого никуда не «поведут», а только лишь уменьшают количество и качество даваемой продукции.

Спецов подозревают, спецов не любят, их не допускают на ответственные должности; спецы – перманентная контрреволюция; но, увы, – то, что делается и что создаётся сейчас в России, – создаётся при помощи их рук той старой культурой, которая жива и по которой столько колотил, разнося всё вдребезги, – нелепый молот пролетария.

В спецах – живы государственные императорские университеты, инженерные училища и институты имени разных государей, медицинские факультеты. И кроме того, в них живёт оскорбительное сознание, что им приходится работать подобно нэпманам, воровски, урывая часы от революционных прогулов, виляя, лицемеря, увиливая пред всяким демагогом, который может им бросить в лицо упрёк в «буржуазности».

В силу самой своей культурности все спецы – государственники, поэтому, поддерживая своими известными достижениями работу III Интернационала, они должны относиться к ней двояко – или считать её глупостью, которая никогда не удастся, или не обращать на неё внимания.

Но и в том и в другом случае медленный прогресс и небольшие достижения в СССР возможны только тогда, только там, где замирают революционные устремления нового владыки-пролетария и где над ним раздаётся властное, управляющее им слово спеца, защищённого «табу» своего звания.

Сама двойственность положения этих спецов, которую мы очертили, даёт возможность некоторым заграничным группам делать на них ставку. Именно на них делал свою ставку знаменитый Трест, во главе с Опперпутом, который возил в Россию Шульгина. На них же делают ставку и иные зарубежные организации демократического склада.

Но какие организации ни строили бы на спецах своих расчётов, этим организациям надлежит помнить одно:

– Конечно, горек спецам тот обильный хлеб, которым кормит их сейчас СССР. Даже не политически горек он. Он горек потому, что спецы поставлены лицом к лицу с разнузданностью революционизированных масс. Он горек потому, что спец при малом наличии «ревдисциплины» с отчаянием видит, что его усилия к работе в значительном проценте буксуют на месте.

И, конечно, трудно со стороны их ждать полного сочувствия новому строю; душой спецы со старым.

Они разочарованы в делах революции, которая им досаждает и мешает работать. Но не бойтесь, они не очарованы и контрреволюцией, которая показала столь блестяще неподготовленность, непродуманность своих путей. Они не пойдут ни в революционные, ни в контрреволюционные авантюры, своим культурным влиянием всё время осаживая революцию, углаживая её взбаламученное море.

Вот что должно объяснить их известную, ставимую в упрёк «беспринципность»; во всяком случае – суд истории ещё впереди.

Может быть, ситуация изменится; ещё несколько лет, десяток-полтора, и от этих спецов, воспитанников старой культуры, не останется и следа. Но может быть – останется традиция.

Во всяком случае, видя среди замасленных кепок стиля Ильича замызганную старую инженерскую или техническую фуражку, сохраняющую свой вид и свой облезлый бархат, или военную выправку под штатским костюмом, я невольно говорю:

– А всё-таки она вертится… А всё-таки – как ни был самонадеян пролетарий – ему не обойтись без тех, кто ему указывает путь… А всё-таки вот доказательство великого фарисейства революции, отдавшей власть не тем, кто может её носить!..

Но ничто не пропадает в мире даром, особенно же государственный опыт. И это даёт нам право на некоторый оптимизм в грядущем:

– Может быть, именно спецами будет ликвидировано гражданское невежество революции, в борьбе классов видящей начало всех начал, и не они ли проложат путь и России?

Гун-Бао. 1928. 14 марта.

Я всегда физически ощущал революцию – что-то вроде петербургской позднеосенней погоды, когда вы идёте по Тучкову мосту с Петербургской стороны, сквозь вой ветра с моря, сквозь белёсые призраки снега, пляшущего вокруг зелёных газовых мигающих фонарей, сквозь хлещущий в лицо дождь. В самой природе тогда есть какое-то буйство, какая-то революция.

И теперь продолжается тот же колючий, острый октябрьский ветер, и ещё и теперь трудно идти сквозь него.

– Куда идти? – Конечно, к дому, как тогда, к студенческой зелёной лампе, где шипит керосин, где так скоро за книгами пролетают ночные часы, где в готических буквах немецких томов едва витают бледные образы трансцендентальной философии…

Я очень люблю «петербургскую погоду» до сих пор, в ней есть что-то приятное. И в революции есть тоже что-то приятное, волнующее. Вызывающее. Помню, в 1917 году довелось мне в апреле месяце быть в Питере, в революционном, всклокоченном Питере. Сидел я как-то под вечер у своего приятеля художника Ивана Иваныча в высоченном доме № 9 по Среднему проспекту Васильевского острова. На землю, на город спускалась ночь, апрельская тёплая ночь с пылающим красным поздним уже закатом, с лесом разорванных, жидких чёрно-янтарных морских облаков… В небе было что-то апокалипсически тревожное, и в тон этой тревоге где-то вдруг затрещал пулемёт, которому клёкотом ответили галки на высоких крестах Екатерининской церкви на Кадетской линии.

Иван Иваныч подошёл к раскрытому окну и, вдыхая тревожную свежесть, – радовался:

– Как хорошо! Как красиво! Революция!..

Те, кто пережил Великую войну, те знают, что огромный русский народ словно сначала в 1914 году обрадовался возможности идти в походы убивать, умирать, только бы не это, только бы не предвоенное русское томление духа:

Наполеон, господа, значительно опаздывает. Наполеона русские ждали во всё царское время, по Наполеону, по герою, тосковала чеховской дельной тоской вся Россия:

– Дело, господа, надо делать… Дело!

Хвать, а дела-то и не оказалось…

О, если бы у русских явился тогда царь-вождь!

Приятно было тогда прорезать своим корпусом бурю и мокрый снег петербургской погоды, приятно было «ставить номера» во время отбытия лагерного сбора в Толгском лагере под Ярославлем… Это был своего рода бунт. О тихие волжские зори, площадь Спасского монастыря в Ярославле, где над тротуарами вдоль белых невысоких стен в натуральную величину изображены тихие ангелы с крыльями и девичьими лицами (а может или нет быть у ангелов натуральная величина?) и невдалеке гудел пьяный трактир «Царьград» с зелёным вуалевым светом калильных ламп и зелёными гектарами бильярдов… А над Волгой сад, где памятник графу Демидову, масону, учёному, вельможе и меценату, дар которого – Лицей сожгли в революцию…