Наконец, из последних газет известно, что Америка за каждого своего убитого солдата платила его семье пять тысяч долларов (то есть десять тысяч рублей)…

А наш русский ветеран и инвалид последней войны?

Он – принял на себя весь крест её тяжёлых последствий. Без работы, без квалификации, без рук или без ног, – он несёт на себе весь ужас русской дезорганизации, и, отдавши государству всё, что он имел, – он не получает ни копейки…

Как гражданская война тяжела, потому что на ней «фронт со всех сторон», как в гражданскую войну нет тыла, где стоят уже нейтральные лазареты, где возможна эвакуация, как в гражданскую войну боец предоставлен сам себе, своему счастью, так и положение русского ветерана Великой войны разнится от положения ветерана других войн.

Те – совершили своё дело и с честью почили на лаврах общественного и государственного признания, стали делать своё маленькое дело общественного воспитания, представляя из себя живой музей войны. Эти – выкинуты на улицу с неоплаченными, просроченными векселями от государства, подписанными кровью, которых – увы! – некуда предъявить к протесту.

Допустив развал армии – военнослужащий, прежде всего, ударил по себе, по собственному благополучию. Он потерял право на те средства, которые ему был обязан некоторый государственный порядок.

Мой инвалид опять руками передвинул неподвижную ногу и полез вон из остановившегося автомобиля.

Дама с измученным, рано постаревшим лицом взяла его под руку и повела; и кто же его поддержит больше, нежели она – нежели женщина, которая выплачивает теперь мужьям те репарации, которые они проспали, когда у них под носом разваливали армию болтливые люди…

– Женщина – вот кто платит пенсии за Россию, поддерживая своих мужей.

Гун-Бао. 1928. 16 ноября.

Вся русская эмиграция подобна сортам известного фарфора «с трещинками», изодрана чёрточками по всем направлениям:

– Но что хорошо фарфору, не хорошо для человеческого общества, да ещё претендующего на национальное значение.

Ведь это показывает, что в русской эмиграции продолжают жить те центробежные силы, которые и привели 11 лет тому назад к революции.

В феврале 17-го года русское общество во всей его ограниченности, во всех его фактически развившихся классах взяло власть; все классы – и аристократия, и торгово-промышленный, и военный – все остались на местах.

Но, оставшись на местах, все эти люди сумели воспользоваться свободой для того лишь, чтобы окончательно и всесторонне развить существовавшие в них противоречия, а не укрепиться самим. Во всяком случае, у них, этих освобождённых от «гнёта» старого режима классов не хватило энергии, чтобы удержать власть в своих руках, не хватило ясности политического сознания, не хватило стремления к объединению и здоровой государственности.

Но отсутствие объединения, которое мы находим в беженстве, явление не последнего дня: вместе со скарбом в дни теплушечного и корабельного исхода – оно вывезено из России как наследие старых дней.

Это разъединение было ясно видно в Омске, и только наличие довольно сомнительной «диктатуры» адмирала Колчака являло какой-то слабый вид власти. Но и телеграфные брани между Читой и Омском – поддерживали эти трещинки вовсю; и кто будет отрицать, что они не умерли до сих пор?

Эмиграция экспортировала из России исконное явление русской розни; в обстановке эмигрантского житья-бытья, в обстановке материальной нужды, оскорблённого самолюбия и проч., эта рознь размножилась, как бактерии в питательной среде, и дала чудовищные формы.

Первым свойством эмиграции является по-прежнему её отрицательное отношение к государственности: по-прежнему мы можем наблюдать характерные случаи, в каком угодно количестве, когда эмиграция выказывает это отношение удивительно, я бы сказал, дисциплинированно.

Есть русская пословица, что «снявши голову – по волосам не плачут». Нет, потерявшая из-за своего нестроения русская буржуазия и аристократия продолжает рыдать по волосам. На весь мир подымается скандал в Берлине, когда среди продаваемых профершпилившимися большевиками вещей эмиграция находит «свои вещи».

Здесь её действия приобретают чрезвычайно дружный характер; газеты пишут единодушные протесты, все общества выносят единодушные постановления. Но декрет от 8 февраля 1918 года, изданный соввластью и объявляющий конфискованными все ценные вещи у всех классов, – разве не известен этой самой эмиграции?

Отлично известен. Закон, как-никак, оформил это дело. Но в случае с продажей вещей идут «по зрячему»… Никто не сознаёт реальности государственного закона (дура лекс, сед лекс), не сознаёт его ужасности как закона, то есть государственного института, а на государство набрасываются, как на частного воришку, укравшего у них эти вещи.

Европейское законодательство даёт этим осенним листьям былой России – неожиданный урок. Государство есть государство, – говорит судебная практика по подобным делам в Англии и ныне в Германии, – какое бы оно ни было, и оно имеет свои творящие закон права. И Европа всегда предпочтёт государство, хотя и нелепо организованное, толпе разрозненных людей, вопящих вразброд о «нарушении справедливости».

Должен сказать, что меня эти вопли о потерянных дедовских табакерках и бабушкиных миниатюрах чрезвычайно пугают. Если они раздаются сейчас на всю Европу, то что же будет тогда, когда в России, наконец, установится известный правопорядок, при котором эмиграция явится туда?

Никто не сомневается, что революция есть революция, и тот, кто не исполнил до конца своих обязанностей по защите своей собственности, должен ею поступиться в пользу победоносного другого. Невозможно думать об изменении положения, например, с землёй.

Но если и теперь к чужим правительствам обращаются за защитой своей собственности, то можно думать, какой вопль раздастся тогда, когда это всероссийское правительство будет «своим»!

У него не будут просить той или иной уступки, у него будут требовать разных компенсаций разные «пострадавшие», ему будут выставлять к оплате различные суммы и в случае неуплаты – будут это правительство ругмя ругать на основании постулируемой «свободы»; а если не будут действовать прямо против него в революционном порядке, что вполне возможно, то уж никогда не создадут плотной и единодушной атмосферы, которая будет поддерживать это новое правительство…

Кому нужны старинные табакерки, а кому – национальная Россия. Это две вещи окончательно разные.

Центробежные тенденции в российском обществе чрезвычайно велики, и, в сущности, они и поддерживают отсутствием сопротивляемости то правительство, которое в настоящее время стоит у власти, – правительство коммунистов.

Коммунисты едины, спаяны как-никак дисциплиной, имеют известный пафос, имеют вкус к государственности. Если их государство в известный период берёт известного коммуниста и вышвыривает его от привычной работы и от уютной жены «на фронт», даёт ему твёрдые и опасные поручения, то для кого же секрет, что эмиграция-то к таким поручениям не приспособлена.

Назначение на фронт с винтовкой какого-нибудь вождя эмиграции, вроде Н.Н.Горчакова, или поручение ответственной разведки в тылу соввласти А.М.Спасскому, поручение устройства митинга в ударном порядке Н.Л. Гондатти – конечно, поведёт только к конфузу, и страшным обидам, и сильнейшим интригам.

Если каждый захудалый коммунист при каждом удобном или неудобном случае может выступить на трибуну и худо или хорошо произнести речь, в которой не будет блистания элоквенцией, но которая, в общем, сохранит все основные экстраполяции борьбы и будет практически полезна, то сколько среди эмиграции нашлось бы такого народа, способного на это?

Мы, не колеблясь, скажем, что такой подготовки в эмиграции нет, да и быть не может; она представляет из себя род зарубежного либерализма, при котором, в сущности, нет никакой разницы – судит ли данная особь вкривь или вкось. Находясь в пустом воздухе чужой страны, которой нет дела до образа мыслей эмигрантов и которая интересуется ими только с точки зрения гражданского порядка, эмиграция может выдумывать какие угодно положения – ибо они не имеют никакой практической ценности. Из песка верёвки не свить, хотя каждая песчинка и может считать себя свободной и достигать каких угодно высот индивидуального духа.