Только этим новым, дополнительным, но многочисленным учреждениям и жилось в Имане. Маленький, захолустный не то городок, не то посад являл образец российской нелепицы. Достаточно сказать, что служащие основных правительственных учреждений в течение года не получали ни копейки жалованья. Чиновники питались кукурузой. Так как по упразднении буржуев вся торговля перешла в руки китайцев, а те были настолько сообразительны, что для защиты собственных интересов ввели свою собственную милицию, разгуливавшую в золотых погонах и с маузерами на брюхе, то задолжавшие им российские граждане были уводимы в китайскую тюрьму за границей. (Маньчжурская граница проходит от Имана в 3–4 верстах.)

Такое нарушение «суверенных прав государства российского», однако, нимало не смущало иманских и читинских сидевант[14] владивостокских властителей, собиравших там, как известно, знаменитое иманское народное собрание, ибо, несомненно, были чисто коммерческие отношения между ними и китайцами, бравшими население на откуп.

Наряду с этим обнищанием населения процветала забота о его духовных нуждах. В Имане остался только один священник. Все священники по округе либо убиты, либо бежали. Преподавание Закона Божьего было отменено повсюду, равно упразднены иконы. Зато среди нищенства и голода процветали танцульки.

При отходе красные совершенно ограбили всё то, что можно было ограбить. Увезены, например, все телефонные аппараты в городе. Увезено бельё, медикаменты из городской больницы. Увезены с почты телеграфные аппараты. Совершенно разграблена таможня и т. д. Одним словом – обычная для наших дней русская картина.

Ночью приехали на Иман. К представителям правительства явилась делегация от городской думы и поднесла хлеб-соль. В сказанных председателем словах была та же горячая благодарность за избавление от девееровской власти.

Депутацию Н.Д.Меркулов и Е.М.Андерсон принимали на станции, при тусклом свете керосиновой коптилки.

В ответных словах обоих представителей правительства главным содержанием было призыв к воздержанию от политической мести и к помощи правительству.

Новый год был встречен в небольшом кругу нескольких военных и японских корреспондентов. К утру должен бы быть готов мост у ст. Бакии, но оказалось, что это не так, и утро застало нас стоящими на станции Бочарево.

Грустное впечатление производила эта станция. Взорванная водокачка скатилась вниз пробитым огромным красным баком. Начальник станции, одетый в буквальные отрепья, повествующий о своём житье-бытье под товарищами. В нескольких шагах небольшая деревушка, в которой отходящими и стоявшими там красными ограблено всё буквально дочиста.

Пошёл по линии за семафор. Тихий, сверкающий морозный день. Слева сопки, довольно типичные – там уже Китай. А по линии навстречу тянутся солдатского образца люди, в защитных полушубках, в папахах – это отпущенные красноармейцы, взятые в плен.

– Мы не воевали. Нас триста человек в тюрьме крестьян сидело в Хабаровске. Кто за что… Одни за то, что газету владивостокскую привезли в деревню, другие за то, что ругались за реквизиции… А как стало плохо, так выдали нам обмундирование, роздали винтовки и…драться. Ну, мы ни разу не выстрелили…

– А дрался кто?

– Нет, у нас в Покровке… никто не дрался… А тысячи народу было!

В разговор вмешивается… «стрелок»:

– А всё потому, что с фронту ушли… Но я тогда говорил, не надо уходить, у дома… будем копать…

Надо отметить одно: у всех этих солдат, как у населения, чрезвычайно легко и свободно вылетает слово…

Про Владивостокское правительство никто ничего не знает. Отношение к словам поясняет положение – отношение губки к воде.

Но нет никого, кроме… стрелка. Нет ни несососъезда. Нет ни обновлённого общества.

Сколько крови будет стоить это промедление?

Вечерняя газета. 1922. 10 января.

Жил-был Военком, как быть след. Маленький, кудрявенький, юркий, с гетрами ботинки. Управлял он военным комиссариатом, потому что всех людей хотел сделать счастливыми. В знак этого Военком носил на лбу и на левом рукаве красную звезду, в которой переплелись: серп – в честь трудового крестьянина, того самого, который хлеба нипочём не даёт; и молот – в честь рабочего, который по деревням больше шнырит, хлеба промышляет.

Много чего хотел сделать Военком, да мешали саботажники – особое племя, упорное, не верящее ни красной звезде, ни интернационалу. Как же им-то не верить? Это никак не возможно! Ведь во главе всего великого дела стоят такие титаны, как Ильич Ленин да Лев Троцкий…

Самое уже имя Ленина – Ильич, смахивало на Илью Муромца, а имя Льва отдавало не то великаном Львом Толстым, не то царём африканских пустынь… Над креслом Военкома в военном комиссариате висело два портрета этих светлых личностей, обе – учёные личности. Ильич – среди книг, очень уж учён, а Лев – в пенсне, всё, как есть, видит.

Кресло Военкома было раньше буржуазное и потому теперь страшно было ободрано, потому что чего же заслуживала, как не этого, буржуазная мебель, созданная для бессильных мечтаний о победе над пролетариатом прогнившей умирающей буржуазии…

Когда, пропев на ночь интернационал, Военком закрывал глаза в своей одинокой походной постели, он всегда видел этот интернационал во сне… Всё становилось сначала красно-красно, затем сыпались из огромных труб фабрик красные и золотые звёзды и толпы народа со свивающимися красными знамёнами железным шагом направлялись к ослепительно-светлому будущему, в котором даже дома качались от счастья и не стояли на месте.

Но роскошной картине этой всегда что-то мешало. Какие-то мягкие тени, тёмные силы поднимались неслышно изо всех углов, бархатные, сверкали зелёными глазами и садились Военкому прямо на грудь, либо на тощий живот.

– Домовой, – кричал Военком и просыпался…

За окном была пустая вьюжная ночь провинциального города. Надо было бы, чтобы соборные часы, что ли, пробили… Но они не били с тех самых пор, как товарищ Гнусис, Предчека, угробил соборного настоятеля, отца Николая Уханова. Надо было бы, чтобы сторож в колотушку бил, сны пугал. Да нельзя, теперь он ответственный работник в совете. Хорошо было бы, чтобы лампадка горела, очень помогает от саботажа, но это было бы решительно невозможно, сами понимаете, поч… И когда Военком чиркал спичкой, которые он получал, ради общего блага, по две коробки на месяц, из убегавшего мрака опять смотрели уныло Ильич да Лев.

Только и спасенья было, что Наган. В нём Военком видел всю свою силу и полную защиту в разных житейских вопросах. Военком никогда с ним не расставался, и он ровно и внушительно оттягивал пояс на один бок. Если взять Наган в руки, тёмный блеск его семизарядного барабана, стройное дуло, выдающаяся мушка, тонкое жало курка – производили сильное впечатление.

Наган был тот маршальский жезл, тот знак комиссарского достоинства, который, подобно державе или цепи на шее волостного старшины, был неоспорим и безапелляционен… Кому пойдёшь жаловаться, ну-ка?!

Выступая на митингах, Военком в самых патетических местах выхватывал Наган и сыпал проклятия старому миру, зажигая этим сердца масс.

В тёмные ночи, подходя с очередным обыском к дому гада-буржуя Толстопятова, он твёрдо сжимал в руке своего товарища, и твёрдость рукоятки Нагана была примером для твёрдости души самого Военкома среди плачущих раздетых женщин. И раз даже, в тёмном и промозглом подвале чрезвычайки, уличив в краже копий с военных документов какого-то бывшего офицера в рваных штанах, он сделал из Нагана грозный карающий меч пролетарской революции, и оранжевое пламя выстрела вспыхнуло клубком у лохматого грязного затылка.

Одним словом, Наган был на высоте своего назначения.

И вот этот самый непобедимый грозный Наган, маршальский жезл, грамоту на достоинство – украли!!

Как же это произошло?