Почему же молчит Кроль, спрашиваем мы вторично. Разве не нарушены парламентские конституции?
Они нарушены!
В обычаях парламента, что председатель его (спикер) выше всяких подозрений. В обычаях парламента спикер – образец бесстрастности к своим политическим противникам.
Между тем со спикером Андрушкевичем дело обстоит не так благополучно.
Ежели, например, сеньорен-конвент постановляет считать, что открывается «Чрезвычайная сессия», а спикер выходит и открывает «Очередное заседание после перерыва», то не показывает ли это на то, что – что спикеру Гекуба, и на его политическую страстность, почти кролевскую?
Почему молчит Кроль?
Дальше пикантный инцидент с пропавшей грамотой – простым приказом о вступлении в исполнение обязанностей председателя правительства временно И.И.Еремеева. На этом приказе готовилась разыграться заветная мечта той группы, к которой принадлежит г-н Андрушкевич, – декларация по поводу их пиа дезидериа[15]. Но когда поднялся вопрос, достаточно ли прочно основание для этого, – вдруг оказалось, что сама бумажка таинственным образом скрылась.
Её, положим, нашли в бумагах дня через три и опубликовали в «Голосе Родины», новом официозе Нарсоба. И опять-таки, это доказывает только одно – политическую страстность г-на Андрушкевича и проведение им своих взглядов за казённый счёт, так сказать, при помощи высокого поста председателя.
Как смотрит на это дело парламентарская совесть Кроля? Или он смотрит на него, по одному еврейскому анекдоту, – «рискую одним лишь глазом»?
В таком случае надо ждать протеста не от сионских мудрецов, действующих теперь заодно с земскими начальниками и монархистами, а от простых людей.
И мы думаем, им придётся поставить небольшой вопрос о том, насколько теперь отвечает большинству президиум Народного собрания.
Вечерняя газета. 1922. 9 марта.
Певец на полдне. Этюд Всеволода Иванова, читанный на вечере памяти Гумилёва
Меньше одним пленительным человеком. Больше погребальных масок, больше чтимых предков на алтарях нашего быта.
Больше простора для убийц с низкими лбами… ещё больше простора для творцов новой жизни.
Конечно, Гумилёв – певец на полдне, и должен был умереть. Ведь он же не знал никакой «новой жизни». Он не мог подвергать себя отчаянию – отмахиваться от настоящего, как от томительного сна, – для нового сна, может быть, ещё более кошмарного!
Вечной жизни он был певцом, жизни прекрасной, как вечно воскресающие мраморы. Он различал её божественные контуры сквозь те волнующиеся одежды бытия, о которых говорит Г… Правда, мутные шумы её настоящего заставляли тонкого Гумилёва сторониться вежливо, горьковатым ассонансом своих стихов он так поведал нам про это:
Я вежлив с жизнью современною,
Но между нами есть преграда,
Всё, что смешит её, надменную,
Моя единая отрада!
И он искал жизни несовременной, той корсарской, пиратской, охотничьей, абиссинской, военной, наконец, которая допьяна бы напоила его своими силами.
Когда Анну Ахматову, эту чахоточную поэтессу, сладкозвучную сирену спрашивали:
– А где ваш муж?
– В Абиссинии, – отвечала она, – охотится на львов!
И это было так в прекрасной действительности. Его жена мягко куталась в пёструю шаль с разводами, выращивая свои напевные строки в уютном домике в Гатчине, среди белых, жемчужных под голубым морозом боров, а маленький, удивительно некрасивый, с асимметричным лицом Гумилёв искал в Абиссинии исполнения своих грёз:
Победа, слава, подвиг – бледные
Слова, затерянные ныне,
Гремят в душе, как громы медные,
Как голос Господа в пустыне…
Всю роскошь мира впитывает в себя поэт в этих видениях, но не отчуждённых, а лишь усугублённых экзотикой. Как день перегибается из опаловых, сине-зелёных, в алых пятнах утренних сумерек и через золотой полдень – в отдохновительную прохладу подымающихся туманов вечера, так и жизнь, сплошная и неразрывная, имеет в себе углублённость полдня, греческого акме. Полдень, сладкий и нежащий, концентрирует и вбирает в себя всю жизнь, подобно тому как в хрустальном стакане, в ключевой воде уральский цветной камень делается бесцветным, лишь в одной грани собирая всю силу, всю интенсивность своей окраски.
Акме – этот девиз в щите у первого акмеиста – Гумилёва, и он им дышит.
Нет воды свежее, чем в Романье,
Нет прекрасней женщин, чем в Болонье…
Но сам он не увлечён, однако, этой жизнью. Он – холоден, как алмазы горных вершин, этот бесстрастный созерцатель. Ведь он великолепный переводчик бесстрастных, ослепительных «Эмалей и Камей» Теофиля Готье, спокойного парнасца, имевшего наглость поэта выдать золотую медаль ресторатору, у которого они еженедельно обедали, за то что во время голодной осады Парижа немцами он заставлял их забывать это обстоятельство. И завет этого ювелира стиха таков:
Искусство тем прекрасней,
Чем взятый материал
Бесстрастней —
Стих, мрамор иль металл…
В этих эмалевых видениях, в холодных весенних бурях образов несутся хороводы видений Гумилёва, всё разные виды одного и того же Протея – жизни.
За этим прекрасным Протеем гнался всю жизнь Гумилёв. Из Абиссинии – на германскую войну. Полный георгиевский кавалер – солдат, георгиевский кавалер – офицер, он с холодной улыбкой следил за бледными красками смерти, чёрными на яркой роскоши Полдня.
Русский Андре Шенье, он, верно, улыбкой встретил свою смерть от красной волны революции…
Потому что он был певцом полдня и вечной жизни.
Вечерняя газета. 1922. 9 марта.
В стереоскоп
Помните стереоскопы, что лежали на пыльных малиновых скатертях в провинциальных гостиных, покамест обитателей этих гостиных не угробил воинствующий социализм, а сами скатерти и стереоскопы не проданы на барахолке ради хлеба и не поступили в руки совбуров?
В них две картинки. Смотрите в косые стёкла, одна картинка наезжает на другую, и получается нечто настолько выдающееся по своей рельефности, что, бывало, барышни вскрикивали, видя «Льва святого Марка в Венеции»:
– Как живой!
Вот вам две картинки современного стереоскопа. Наложите их друг на друга.
1. Как известно, теперь в Приморье происходит такая политическая рвачка, что шерсть летит клоками во все стороны. Дерутся наши с ихними, доблестные несоциалисты с таковыми же несоциалистами. Параллельно, буря в стакане воды, идут прения живота со смертью о назначении «кабинета».
Занимаются всей этой штуковиной человек до восьмидесяти: полсотни членов Нарсоба да человек тридцать любителей. Разговоры идут о «коалиции», об истинном парламентаризме, об ответственности кабинета «только и не только»… друшкевич, Донченко и прочие умные головы только и полны сиими важными делами.
2. А там, там, в глубине России… ера зашёл я в канцелярию одного правительственного учрежде… Мухи дохли от скуки, барышни томились за машинками, молодые люди бродили за справками… мая хорошенькая барышня что-то выстукивала на машинке через копирку. Я поболтал с нею и вот получил экземпляр следующего стихотворения Игоря Северянина:
Ванг и Абианна, жерты сладострастья,
Нежились телами до потери сил.
Звякали призывно у неё запястья,
Новых излияний взор её просил.
Было так безумно. Было так забвенно.
В кровь кусались губы. Рот вмещался в рот.
Трепетали груди, и межножье пенно.
Поцелуй головки и наоборот.
Было так дурманно. Было так желанно.
Била плоть, как гейзер, пенясь, как майтранк.
В муках сладострастья млела Абианна,
И в её желаньях был утоплен Ванг.
