Снег крутит, лихач кричит,
Ванька с Катькою летит —
Елекстрический фонарик
На оглобельках…
Ах, ах, пади!..
Блоку дорог и мил этот простой, в то же время рафинированно-утончённый мир, в котором любовь проститутки, с её стремленьями и тоской, представляется поэту высшим созерцанием любви; смотрите, как хорошо он и раньше рисовал этот космический гнёт именно в низах:
Вагоны шли привычной линией,
Подрагивали и скрипели;
Молчали жёлтые и синие;
В зелёных плакали и пели.
И именно в низах, в этих «Двенадцати», созерцает он стихийное бушевание этой подлинной мировой тоски, которая в русском народе.
От ямщика до первого поэта,
Мы все поём уныло.
(А. Пушкин)
Мистическое созерцание этой иной подлинности, тоскующей реальности, и составляет другое содержание «Двенадцати».
У Блока нет радости жизни. У него нет стихов, воспевающих саму живую буйную жизнь; поэтому глубоко неправы те, которые в «Двенадцати» видят «романтику революции». Вспомним, как тяжелы и минорны его основные стихотворения.
Ты в поля отошла без возврата.
Да святится Имя Твое! —
пишет он в одном стихотворении, которое заканчивает так:
О, исторгни ржавую душу!
Со святыми меня упокой,
Ты, Держащая море и сушу
Неподвижно тонкой Рукой!
Ржавая ли душа расцветает пышным цветом в снежном, вьюжном октябре, в чёрном веч… так же носит и крутит, как белые снежинки в свете редкого фонаря, под трескотню винтовок и пулемётов.
Ох ты, горе-горькое!
Скука скучная,
Смертная! —
говорит один из апостолов, посланных в этот ночной мир. Так тоскует мировая душа.
Блок – рыцарь смерти. Смерть – это та незнакомка, та Белая Дама, которая даст наконец покой и остановит время.
Стало тихо в дальней спаленке —
Синий сумрак и покой,
Оттого что карлик маленький
Держит маятник рукой…
Безнадёжно дело всех приходящих в этот мир – они не увидят нечаянной радости:
И всем казалось, что радость будет,
Что в тихой гавани все корабли,
Что на чужбине усталые люди
Светлую жизнь себе обрели…
И голос был сладок, и луч был тонок,
И только высоко, у Царских Врат,
Причастный Тайнам, – плакал ребёнок
О том, что никто не придёт назад.
Найдут ли выход и эти «двенадцать человек»? Едва ли!
Кто там машет красным флагом?
– Приглядись-ка, эка тьма!
– Кто там ходит беглым шагом,
Хоронясь за все дома…
Выходи, стрелять начнём!
Трах-тах-тах! – И только эхо
Откликается в домах…
Только вьюга долгим смехом
Заливается в снегах…
Шерстью должны были бы быть повиты им головы, как жертвам, посвящённым подземным богам, потому что они посвящены смерти.
А Христос, который в белых розах предшествует этим обречённым?
Не особый ли это Христос, Христос погребальный (В.В.Розанов. – авт.), тот примирительный бог, что нисходит на мертвецов, делая их самих как бы богами, придавая им важный торжественный вид, в то время как смертными делами заняты они с их Катьками?
Когда на жёлтый воск недвижного лица
Свеча струит свой свет, дрожащий и печальный, —
Мы славим ладаном и песней погребальной
В парчу одетого, как бога, мертвеца.
(Вс. Иванов)
И тогда понятно, почему как одна, так и другая борющаяся сторона так ценят эту вещь и в то же время до конца не могут проникнуть в её тайный смысл.
Потому что проникновение – это дело самого поэта, дело Причастного Тайнам, особым тайнам поэта.
Вечерняя газета. 1921. 26 августа.
Экспедиция в Россию
Итак, Фритьоф Нансен едет в Россию.
Кто не читал блестящих описаний путешествий этого исследователя на «Фраме» к Северному полюсу, так сказать – специалиста по этой части, причём, однако, оказалось, что сам-то Северный полюс, как равно и Южный, был открыт не Нансеном, которым мы грезили с детских лет, а кем-то другим.
Пишущему эти строки пришлось раз в Петербурге, в Географическом обществе слышать этого исследователя. На кафедру влез огромный, мускулистый, с лёгкой походкой, самый настоящий белый медведь в чёрном фраке и, схватившись за край кафедры обеими руками, начал реветь самым настоящим образом на немецком языке.
Проревев так часа два с половиной, он так же неожиданно и легко исчез, как будто бы нырнул в воду. Только мы его и видели.
Советская власть в рекламе своей, очевидно, видит всё своё спасение теперь в сём знаменитом путешественнике. Он собирается в экспедицию.
Раньше дело с поездкой в Россию обстояло очень просто. Взял человек билет, сел в первый класс, приехал в Петербург на Николаевский вокзал и на таксомоторе доехал до «Европейской».
Теперь честный труженик Нансен собирается в Россию куда более сложно. Как день отплытия «Фрама», возвещается день отъезда его всему миру. Вероятно, идёт такая тщательная подготовка, в которой мы сведущи ещё со времени «Капитана Гаттераса», – берётся ложечная трава, пеммикан, шоколад, лимон и лимонная кислота.
И всё это только для того, чтобы проехаться в экспедицию в Россию.
Русские цари во время своих шальных потех выстраивали целые ледяные города. Но чтобы выстроить искусственно целые ледяные пустыни, для этого нужны социалистические Разуваевы.
Учитель же у них – российские актёры.
Вы роль свою сыграли мастерски.
На этих ледяных равнинах, покрытых трупами голодных людей, и высадится наш отважный путешественник и, погрузив на собак (лошади скушаны) запасы пеммикана, поедет к глупым, грязным, оборванным дикарям российским – этим самоедам, сожравшим своё собственное благополучие и государство.
Все газеты кричат о путешествиях Нансена: большевистские – из тонкого расчёта, антибольшевистские – по глупости. Ему, таким образом, создаётся пышная реклама, которая раздувает его до размеров некоего Вандерлипа, тоже концессиями своими спасавшего Россию. Вместе с этим реклама создаётся и жульническому предприятию – соввласти, которая прикрывается его авторитетным именем.
Нансен напишет новую книжку о России, жестокую, беспощадную, лицемерную. Ведь разные Уэльсы, Рансомы, – вся благородная Европа может писать книжки об голодной несчастной стране. Только русские литераторы пишут о балете Дягилева или выступлениях Балиева. Нансен сделает интересное путешествие.